I и II.

Из дневника. — Начат 2-го августа на корабле. 24 июля 1818. — Наконец я еду! наконец, после девятилетних ожиданий, увижу Италию, страну любимую природы и дарований, увижу Рим, чрез несколько столетий повелевавший миру силою оружия, суеверия и искусств изящных. Еще владычество его продолжается. От далеких стран севера летят младые питомцы муз, чтобы в нем усовершенствовать и сделать изящным вкус своей; покидают родных и друзей, чтобы взглянуть на почтенные остатки великой древности. Укрепи их, Боже, на сем трудном поприще, да тщатся они неослабно достигнуть цели, им поставленной. Господи! подай мне силы, да возмогу во время принести плод в моем отечестве; да, став на чреде людей отличных, сделаюсь радостью и гордостью родных и друзей моих!...

Наконец я еду! Пароход! Через два-три часа я буду в Кронштадте. Многие из сопутствовавших, узнав о цели нашего путешествия, желали нам доброго пути и хороших успехов; но один из них, П. И. Ф—в, дал нам на дорогу хороший урок. «Я очень люблю художников», говорил он, «и почитаю их братьями. Выпьем по-братски! У меня есть чудесная «Ревельская водка». Он знал, что мы не захотим оставаться в долгу. «Бутылку портеру!», закричал Глинка. Наш новый знакомец завидовал нам, превозносил нас, чтобы мы его еще попотчивали. Чудесная Ревельская водка, смешавшись с портером, бродила в голове; мы спросили еще бутылку мадеры, и я, чтоб не поддаться, заплатил за нее. Он же, напившись и наевшись досыта и допьяна и уверив нас, что душа его не может вместить всего блаженства его, пошел в каюту, чтобы выпустить на пол все то, что не вмещалось в его душе.

Вот Кронштадт! Какая деятельность в купеческой гавани! Целый лес мачт! Спрашиваю о корабле, на котором мы думали ехать; но его уже нет. Что делать? Мы должны были еще вчера явиться к капитану, но опоздали, а он не захотел долее ждать нас и упустить ветер. Повеся голову, пошли мы по гранитному берегу в показанный нам трактир. Тут братья, сестра и зять, провожавшие меня, усладили день разлуки моей с ними; мы вместе пообедали, и кто знает, увижу ли их когда?

25-го июня. Целый день бегал я по городу с нашими паспортами. Сколько хлопот! Паспорт, из одного места взятый и в другом заявленный, еще недостаточен! Нет, еще надобно в Кронштадте прописать его в пяти местах, потом уже можно будет ехать! Мы нашли корабль, совсем готовый к отплытию, правда, не очень чистый: везде сало и везде вонь от сала; но за то капитан очень добрый человек. В 5 часов я проводил брата, Ивана, на пароход. Когда он скрылся из глаз моих, когда и дым его парохода перестал быть виден, тогда в первый раз почувствовал я, что я один. Один, один! Больше ничего не мог думать, ничего не мог чувствовать. Вечером, Сильвестр (С. Ф. Щедрин) потащил меня на именины к Полторацкому; дорогою я вспомнил, что сестра моя наутро именинница, и слезы градом покатились из глаз моих; но ласки хозяина несколько меня рассеяли.

26-го июля. Как чудно, как ново для меня жить в трактире! Я не спал почти всю ночь и встал рано. Это праздничный день в доме родных моих; поздравляю их заочно. К вечеру прибыл из Петербурга приятель к Глинке, Ф. И. Прокофьев, и брался доставить от нас письма ко всем знакомым. Пользуясь сим случаем, я отправил первое письмо ¹⁾, и вот как самолюбие умеет отыграться: Карл хотел, чтобы первое письмо мое было очень хорошо, чтобы оно удивляло; я же, чувствуя, что это свыше сил моих, но не имея охоты явно в том признаться, решился написать по-деревенски, по-мужицки. Вперед не должно так щадить свое самолюбие. Другой урок.

27-го, 28-го июля. К чему человек не может привыкнуть? Трактирная жизнь начинает нам нравиться. Нам прислуживает девушка, Оленька по имени; имя это привело мне на память мою маленькую Оленьку; узнает ли она меня? У трактирщика есть пригожая сестра; что-то моя пригожая Наталья Петровна? Помнит ли еще меня?

Отчего совесть моя не спокойна? Я делаю себе упреки, что я не довольно любил вас, что и теперь еще не довольно люблю вас: мне кажется, что даже и проститься надобно было иначе.

Бурный день! Ветер воет в мачтах, как в лесу дремучем, волны подымаются и лезут на гранитную стену крепости, как бы хотели штурмовать ее, и разбиваются и рассыпаются белой пылью. Щедрину не понравилось волнующееся море. «Оно очень пестро и неопрятно». Да, сказал я, оно в папильотках.

От скуки исходили мы весь Кронштадт. Внутренность соборной церкви, где мы сегодня слушали обедню, прекрасна; жаль, что некоторые скульптурные и все живописные украшения нисколько не останавливают и не привлекают зрителя. Военная гавань обширна; но она представляет опальный вид: деревянные стены ее начинают разрушаться. На рейде стоят три фрегата, назначенные в Испанию и, так же, как и мы, ждут ветра. Далее, почти весь город составляют казармы матросов, огромное адмиралтейство и предлинная чугунная решетка. При всем том здешняя публика увеселяется каждый праздник музыкою в недавно разведенном летнем саду. Полубоярские затеи! Канал Петра Великого не кончен: планы великого мужа слишком велики для нынешних малых людей.

29-го июля. Мы пошли утром на набережную купеческой гавани, куда мы обыкновенно ходили понескольку раз в день наведываться о ветре. Дорогою повстречал нас капитан наш, г. Эмке, и объявил, что через полчаса он ждет нас на корабль и вступит под паруса. Опрометью побежали мы назад, чтобы рассчитаться с трактирщиком, и, надобно сказать, он себя не обидел. Например, для экономии, я требовал себе квасу и никогда не ужинал. Он поставил каждую бутылку квасу по 20 коп. и, чтобы не сбиться в счете, приписал несколько ужинов. Потом пошли расчеты между нами. Почти все товарищи оставались мне должны; никто не хотел у себя удерживать русской монеты, так они и ну уплачивать долги свои. Таким образом я везу за границу рублей около девяти русскими деньгами.

В полдень корабль наш, der gute Heinrich, вытянулся из гавани и вступил под паруса. Ветер попутный; мы оставили всех назади. Но миновали первый маяк, и ветер переменился, и сколько мы ни лавировали, не могли отбиться от Рамбовской Желтой Горки. Вдали, в тумане, видна русская эскадра, из 8 судов состоящая. Весь вчерашний день прошел в хлопотах: сперва капитан запер нас в каюте; мы раздевались и одевались, разбирали и перебирали наши чемоданы; потом надобно было ознакомиться с кораблем и матросами и с двумя пассажирами: один — с нами в каюте, кузнец, сын богатого человека, повеса; другой — портной подмастерье, ein armer Teufel, и взят на борт почти Христа ради.

Сегодня утром в 4 часа я вышел на палубу, и капитан рассказал, что ночью сделался штиль, что корабль попал в течение (in den Strom), и что оное утянуло было назад, и что наконец он должен был бросить якорь.

Эмке очень добрый и простой; под час любит даже и пофилософствовать; кажется, мы полюбим друг друга.

Мне становится тошно. Ветер от самого утра начинает усиливаться постепенно; стол, на котором я пишу, качается более и более. Голова моя кружится. Мне дурно! очень дурно! Скорее наверх!

Бот на Одере. 6-го августа, 7 часов утра. — Берег Германии! Приветствую, благославляю тебя! Среди дождя и тумана являешься ты мне в отдалении; осветись предо мной ярким светом, когда стану среди народа твоего! Так думал я третьего дня вечером, стоя на палубе и смотря на сереющий сквозь дождь дальний берег. И вот — уже я на Одере! Утро прекрасное; товарищи мои спят, кто на скамье, кто на лавке. Ветер самый слабый, и бот наш едва двигается. Дорогой мы остановились на рассвете в одной деревне позавтракать, и услужливая старушка предлагала нам кофе или с сахаром, или с патокой, или с медом, как угодно.

Но вы любите порядок. Извольте, любезные, я начну оттуда, где остановился; но не ждите больших подробностей.

Во вторник, 30-го июля, почувствовав тошноту, я вышел на палубу; начиналась буря, корабль наклонялся то туда, то сюда; волны плескали через борт, и меня всего облило. По совету капитана, я убрался в каюту, лег и не шевелился. Вечером стало несколько тише, и я, узнав, что мы у Гохланда, выполз из норы на воздух. Безобразный камень, с проседающими из расселин деревьями, стоял перед нами. На нем стоят два маяка и на самом верху часовня; говорят, на другой стороне острова есть деревня. Жаль мне бедных ее обитателей. Мы оставили Гохланд влеве и еще далеко могли его видеть: он казался черным громовым облаком на горизонте. Ночью была буря во всей форме: мы беспрестанно просыпались, волны ужасно били в бок корабля, голос капитана раздавался на палубе. Я думал, что корабль сел на мель; но, слава Богу, этого не было. Весь следующий день я пролежал в каюте, но к вечеру 1-го августа погода стала лучше, и я выздоровел. Мы беспрестанно приступали к Эмке с вопросами, скоро ли приедем? Наконец, 4-го августа, он сказал, что вечером мы должны увидеть берега Померании. Я ждал вечера, как светлого праздника; все смотрели вдаль, матросы беспрестанно влезали на мачту и никто не хотел сойти с палубы. Я должен был, по болезни, лежать в каюте, как вдруг — Land! Land! раздалось надо мною часу около 8-го вечером, и мигом бросился я наверх. Капитан сидел, окруженный своими товарищами и, показывая рукою, говорил: там, далеко, влеве лежит Камин; немного вправе вы видите башню соборной церкви в Кольберге; смотрите, как она возвышается над всеми строениями и укреплениями города, и ни одного француза не было в нем, кроме пленных. Тщетно осаждали они Кольберг, тщетно высылали против него лучшие войска свои; тщетно даже подкупили коменданта крепости: граждане открыли неверность, восстали против него и, выбрав себе начальника (одного старого шкипера), приняли на себя оборону города, и тысячи французов легли под стенами его, и die braven Colberger haben die Franzosen doch nicht eingelassen ²⁾, приговаривал капитан наш за каждой фразой. «Выпьем за здоровье храбрых кольбергцев», сказал я, и мадера показалась нам еще вкуснее. Долго, долго сидели мы на верху каюты, пока ночь не сокрыла всей окружности. Ветер стал гораздо тише; но зыбь, продолжавшаяся всю ночь, немного дала нам поспать и мы прежалким образом катались по полу в каюте. Капитан вовсе не ложился и работал около парусов и руля. Рано поутру и мы вышли к нему. Перед нами лежали берега Воллина и Узедома. Мы смотрели, смотрели, и едва верили глазам своим. Какая пустыня! «Вот рейд!» — Das ist die Rhede von Swinemünde. — Где? где? Wo? wo? — Hier! da! — Ho вот мы и на рейде. Вот, к кораблю нашему подъезжают лотсы (таможенные досмотрщики), чтобы указать якорное место. Их бот, одежда, осанка — все ново, чудно. Около полудня они воротились за нами и нашими вещами, — чудные фигуры с пузами и подбородками отставных бригадиров. Они очень холодно побросали наши чемоданы в бот и также холодно стали нас возить от одного корабля к другому и таким образом, нагрузив ботик свой чемоданами, сундуками и пассажирами, повезли к пристани. К пристани? Смотрю, ищу, где она? Но вот, уже у самого берега, вижу на несколько сажень в воде накиданный булыжник. Это — плотина; вижу около 10 мелких, неопрятных судов с красными парусами, — это малая гавань, и подлинно малая; но здесь и все мало! Нищенская земля! — Далее дорога идет между поросших тростником берегов, в уровень с водою лежащих, разными излучинами, и ни одной души не видно. Боже мой! куда? в какую варварскую землю везут нас? Наконец стали показываться домики, потом суда. Наконец мы приехали в Свинемюнде! — Штетин! Штетин! закричали товарищи. Я поднял голову: из-за луки Одера, на горе, видна башня. «Das ist Frauenburger Thor», сказал сидящий подле меня берлинец. Уж близко, полно писать.

Из письма к братьям № 1-й. Берлин, 9-го августа. Берлин! ты в Берлине! Самойло в Берлине, слышу я вас восклицающих. Так, в Берлине, и в Берлине оканчиваю письмо, начатое за 1500 верст. Вы удивляетесь! Здесь все также удивляются этому: 29-го июля выехать из Кронштадта, и 8-го августа вечером быть уже в Берлине! Не правда ли, что мы скоро доехали? В понедельник, в полдень, взошли на корабль, и в понедельник же, в полдень, оставили его. Это счастливо, одна только неделя; но и в эту неделю мы все успели похворать немножко. Впрочем ездить по морю мне не показалось страшно, а, признаться вам, — гадко, не смотря на то, что капитан старался доставить нам всевозможное удобство. Мы им очень довольны; кажется, и он нами доволен. Когда мы сидели в Свинемюнде за обедом, который составляли угри (здесь ловятся лучшие), суп из черники и жареная телятина, похожая на ветчину, он еще зашел к нам в трактир проститься, крепко пожимая наши руки, желал нам счастливого пути, и мы расстались со слезами на глазах. Он любил нас, как детей своих, честный померанец, и я скоро стал завидовать корабельной жизни своей: там мне было спокойно; а на берегу в короткое время я имел много неудовольствий. Лишь только ступили на землю, и первая встреча — обманувшийся, обманувший и обманутый капитан Вихарус. С шумом и криком приступил он к нам, требуя денег, и с великим трудом мы от него отделались. Прописание паспортов не стоило нам ни одной копейки и никаких хлопот; но рассчитаться с лотсами мы не могли бы без помощи Эмке. Заметить мимоходом, что здесь все взятки берутся явно, и всему даже определена такса. Вечером — новое неудовольствие: мы наняли особенный бот до Штетина; он должен был тотчас ехать, но гребцы, забрав к себе наши вещи, отвалили и спрятались; мы их нашли, они выпросили час отсрочки и ушли в другое место; мы снова нашли их и снова отсрочили, и снова должны были их искать. Потеряв терпение, мы наняли другой бот по полтора талера с человека; шуму и брани притом было не мало, а шуметь и браниться навязали мне, как знающему язык. Привезши нас в Штетин, негодные требовали уже по два талера и очень грубым образом приступали к нам еще и в следующее утро, когда мы уже хотели в дилижанс садиться. Вообще мужчины здесь грубы, что известно; но бездельников я не ожидал найти. Женщины, напротив, очень милы: в Свинемюнде девушки, узнав, что мы русские, выглядывали из окон, высовывались из дверей, останавливались на улицах, чтобы посмотреть на русских людей, и каждая кланяется. Как не полюбить их, особенно, если они так прекрасны? Заглядываясь на румяные щечки, кругленькие ручки, я забывал все горе свое. Уж в сумерки отправились мы из Свинемюнде; ничего кругом не было видно, кроме огней, кое-где разведенных рыбаками. Восходящее солнце застало нас еще в Фришгафе; мы оставили влеве город Штегниц, потом вправе город Пёлиц (издали безобразная куча черепичных кровель) и наконец вошли в Одер. Тростник и осока провожают нас до самого Штетина. Вдали холмы, или поросшие лесом, или вспаханные, как бы бархатом подернутые. С лишком 20 часов пробыли мы в дороге, и под вечер прибыли в Штетин. Отобедав, мы пошли гулять по городу. Улицы тесны, кривы, грязны. Готическая церковь св. Иакова огромна, но внутри испещрена лепными и резными украшениями. На маленькой площади, где она стоит, запрещается, под опасением денежной пени, без позволения старост церковных, сушить белье и проветривать постели. Это забавно! Смотрел я также монумент Фридриха II, работы Шадова. Мы обедали, и вдруг — «Höret! Höret! раздалось под окном. Все кинулись к окну: на перекрестке стоял старик с открытой головою и кричал: «Höret! — Es sind heute zwei Schaafe verlauffen: eines schwarzes, geschorenes, anderes ³⁾ etc. etc. Что это значит? Это — чиновник полиции, Marktschreier ⁴⁾. Как сжалось сердце мое, когда на другой день утром мы должны были ехать: все требуют денег — в трактире, на почте, на улице носильщики; гребцы провожают нас ругательствами, дождь обливает, а троим из нас должно сидеть в открытой повозке. Я сажусь там же и, не смотря на толстую шинель, промок изрядно. Мильон спасиб Карлу! Мечты, мечты! вслух сказал я, садясь в повозку. Подле меня сел какой-то немец. В досаде я отворотился от него и притворился, что не знаю немецкого языка. Выехав из ворот Штетина, громко выбранил я город русским словом. Товарищи захохотали; они меня не понимают. Внутренне я проклинал и немцев, и Италию, и товарищей; у нас уже начинались ссоры... Вы извините, если письмо мое не имеет никакого складу: не только писать, ей, ей, даже думать за себя некогда; в беспрестанных хлопотах, беготне и переводах столько теряю времени, что даже не мог ничего записать в своем журнале. Я думал, что в Берлине буду иметь более свободного времени, но вышло напротив, так что и письмо сие написано в несколько присестов. Впрочем, я так самолюбив, что думаю, если б я имел досуг, то мог бы написать получше, поскладнее, мог бы мысли свои привести в порядок. Когда и вы так думаете, то вините не меня, а моих товарищей. Так, любезные! Теперь я уверен, что для меня было бы полезнее ехать одному; экономии также я не вижу никакой от сотоварищества, и даже приятностей никаких; но чувствую и признаюсь, что путешествовать приятно, очень приятно, и ничуть не так хлопотливо, как вы думаете. В Пруссии почты и полиция устроены очень хорошо: не смотря на формы и обряды, все делается чрезвычайно скоро; только надобно знать язык и иметь поболее денег. У меня, слава Богу, и слава и благодарение вам, на дорогу, надеюсь, станет денег, а язык (вот — мои хлопоты!) несколько знаю. Казалось бы, можно ездить, но смотреть за себя и за других, помнить, думать за себя и за других — это тяжело! Все это должно быть другим тайною. Вам я это для того пишу все сие, чтобы вы вперед меня простили, если до самого Рима не получите от меня никакого письма, или получите такое же уродливое, из лоскутков сшитое...

...Ивану Петровичу Мартосу ⁵⁾ также мое нижайшее почтение; он мой наставник и благодетель; скажите, что я никогда, никогда не забуду этого; скажите, что я постараюсь добыть себе столько славы, чтобы не только не осрамить учителя, но чтоб еще мог и поделиться с ним. Только он должен в том помочь своим советом...

Еще я имею с час времени. — Поедемте! — Что́ помню.

В Штетине мы пробыли не более 14 часов. Почта оттуда ходит по середам и пятницам. Пятницы дожидаться было бы долго; к тому же пятничная почта ходит другою дорогою, вдвое дальнейшею, — то мы, чтобы не потерять четырех дней и десятка талеров, решились ехать на следующее же утро, т. е. 7 августа. Около полудня, в Гарце, переменяли лошадей и пустились вь Шведт. Тут, пообедав часу в 6-м вечера и разменяв несколько червонцев, поехали через Ангермюнде (около полуночи), Нейштат (час 5-й утра) и Бернау (2-й час пополудни), к Берлину, куда прибыли часу в 7-м вечера. Мы хотели-было остановиться в трактире «Дуба», но, не нашед там себе места, велели тащить чемоданы свои в Gasthof zum goldenen Engel, на Heiligen-Geist-Strasse. Дорогою еще часто и далеко встречали мы Одер. Истинно живописных местоположений не видали; но земля везде прекрасно обработана, не смотря на то, что грунт земли очень нехорош — все песок да булыжник. Жатва уже скошена, но не убрана. Везде, между площадками, засеянными пшеницею, картофелем, рожью, есть также площадки для табаку; он прекрасно, ярко зеленеет. Леcа́ держат здесь отменно чисто: все лишнее вырвано, вырезано, вычищено, — хоть прогуливайся, особенно в Померании, где народ, кажется, вообще трудолюбивее, чем в Бранденбургии, хотя они (жители Померании) и имеют в Пруссии славу наших Галичан или Пошехонцев. О Померанках рассказывают еще более забавного; но они мне показались пригожими, и я охотно прощаю им их глупость. Бранденбург, в сравнении с Померанией, может называться равниною; там беспрестанные холмы и бугры и — по крайней мере по сторонам дороги — негде ногою ступить, чтобы не было запахано или засеяно. Города, нами виденные, все ничего не стоят; Шведт однако ж лучше прочих. Все они были некогда обнесены каменными стенами, которые отчасти и теперь целы, и во всех есть одна-две церкви, в старинном немецком (готическом) вкусе построенные, — смотреть нечего. Однако ж, когда дождь не шел, мне было нескучно: я нашел в сидевшем подле меня немце хорошего собеседника, образованного человека. Мы с ним говорили о музыке и стихотворении, о политике и науках, о французах и русских и проч. Здешнее устройство почт мне нравится: правда, что лошади идут шагом; правда, что почтальон на середине станции сходит со своего места в шинок; правда, что повозки нам давали, чем ближе к Берлину, тем хуже: но за то вам могут верно назначить час, в который вы приедете на место, — за то вы безопасны (рог обыкновенной почты весьма уважается), и вас на станции не задержат. В одном только месте мы пробыли минут 10 лишних, но тому была причина, как сказал нам почтальон. — 12-го августа 1818.

Из чернового дневника: 9-го августа, утром. — Одевшись почище, пустились мы искать посланника; ходили, ходили, спрашивали, спрашивали, и на силу могли найти его дом. К несчастью, посланник наш, г. Алопеус, уехал для предварительных переговоров; мы спросили секретаря, и нас ввели к нему. Письмо г. Нессельрода подействовало: г. фон-Крафт принял нас очень хорошо, посадил, расспрашивал, жалел, что мы не намерены остаться здесь долее, и обещал поговорить о нас ректору здешней академии, скульптору Шадову. Что потом делать? Пошататься по городу, отобедать, а вечером в театр? Мы так и сделали. Пошли к Бранденбургским воротам. Кажется, они ниже своей славы; особенно шаблон капителей нехорош. Бог знает, зачем сверх антаблемана сделаны эти маленькие ступени, и зачем аттик разделен на три части? Барельефы внутри ворот не важны, но Победа на колеснице с четырьмя конями — лучше. Хотя голова ее мне не очень понравилась, но за то лошади мне показались очень хорошими. Это — работа г. Шадова. Потом, по Липовой Аллее, от ворот — прямо к королевскому замку. Прекрасная улица! Старые высокие липы, в четыре ряда посаженные, украшают ее. Частные дома не очень важны: довольно высоки, но не велики, особенно после огромных петербургских палат. Заметить, однако ж, надобно, что дома стали ныне здесь красить масляною краской. Карнизы, колонны и проч. выделаны или из желтого потсдамского песчаного камня (он очень мягок, даже сыпуч, но от времени твердеет, а впрочем плотен и удобен к работе), или из сероватого саксонского, который добывают в Саксонской Швейцарии, или из какого-то красноватого камня. Оба последние несколько тверже. Архитектура домов — странная смесь чистого манера с манером Берниния. Идучи к замку, увидели по левую руку академию художеств. Строение изрядное; оно ныне перестраивается для художественного кабинета, музеума. Далее строится новая гауптвахта, corps de garde: портик хороший, греческого дорического ордера (пестумского), из 6 колонн с калинорами (каннелюрами); во фризе, вместо триглифов, стоят на архитраве маленькие Виктории, почти круглые. Вся главная фасада строена из желтого песчаного камня.

10-го августа. Сегодня утром получили ответ от секретаря посольства, фон-Крафта; вследствие оного отправились к ректору здешней академии, скульптору Шадову, в Wallstrasse № 11. Он человек обходительный, и принял нас ласково. В мастерской его мы видели эскиз монумента, делаемого им Блюхеру. Он сочинен в благородном, простом стиле. Герой уперся на правую ногу; левая выставлена вперед, также как и правая рука с жезлом маршальским; в левой, несколько согнутой, он держит саблю. Одежда: под львиною кожей, которой морда приходится на груди, полукафтанье до колен, далее сапоги. Голова не покрыта. Все целое (ensemble) нравится, голова и руки сделаны прекрасно ⁶⁾. Жаль, что мы не видали самого монумента. Сегодня утром отливали его из бронзы.

Один барельеф на пьедестале Блюхерова монумента: герой скачет на коне, с левой стороны, и гонит черта и зверя какого-то вниз; повыше, Славы венчают героя. Наверху, на облаках, Англия и Пруссия, в виде двух гениев, стоят и подают друг другу руки; тут же висит концами за облака закинутая записочка со словами: lа belle alliance 16 Iuin 1815. Не есть ли это fadaise? ⁷⁾.

Другой барельеф: Блюхер, под которым ранена лошадь, упал. Гений Германии прикрывает его щитом своим; повыше — дерутся; еще выше — тоже дерутся; на самом верху — Славы. Это получше. Но мне оба не понравились, показались похожими на китайские картины.

Далее видели у него несколько бюстов или собственной, или ученика его, Рауха, работы. Парис, работы сына его, мне понравился: в хорошем стиле и много приятности, не смотря на некоторые ошибки: брюхо впало глубже лядвей; следы несколько широки, также и плечи, etc.

Монумент Лютера лишь только еще начат; он (Шадов) не раскрывал оного, но тут стояла маленькая модель: Пастор держит раскрытую библию. Длинное докторское платье висит прямыми сборами почти до полу, и издали фигура будет казаться прямым столбом, Гермесом или кучею, не смотря на то, что согнутые, до груди поднятые руки, заставили сложиться складки широких рукавов круглыми чертами. Эта простота уж слишком проста.

Шадов дал нам билеты для входа в картинную галерею королевского замка, в Кунсткамеру, в Монбижу и в Потсдамский дворец. Мы пошли в замок. Рубенса нимфы с сатирами — картина превосходная; в Петербурге нет подобной из той же руки. Также Тицианова Даная и один или два портрета его же работы — лучше чем у нас работы того же мастера, и маленькая картинка Теньера, отделанная чище обыкновенного. Портрет Гольбейна, им самим написанный, по искусной отделке, стоит внимания. Из новейших, здесь есть портрет Бонапарта на Альпах, работы Давида. Но лучше мне понравился Велисарий, работы Реберга, ганноверского уроженца. Вообще о галерее: она вся в четырех или пяти залах; картины — по большей части неважные; пейзажей и школы фламандской почти вовсе нет; картины развешены без всякого порядка и вкуса и очень худо сберегаются: грязи на них толща, краска отлупилась, и даже на иных дыры в ладонь. И не мудрено: тут даются концерты, балы и уроки в вольтижировании. Не удивительная ли это небрежность? ⁸⁾.

В галерее замка есть еще Гвидо Рениева Венера, лучше всех, видимых мною, сего мастера картин. Жаль, что окружающая линия (contour) резка, обрезана, от чего фигура плоска кажется, не имеет выпуклости. Ван-Дика св. Севастиан был бы очень хорош; туловище прекрасно, но ноги очень худо нарисованы. Еще есть изрядное собрание картин Луки Кранаха, самого старинного немецкого живописца; но все они более могут быть интересны для любителя, нежели для художника. Я думаю, что более служат для тщеславия, нежели сколько приносят удовольствия.

В картинной же галерее стоят уродливые мраморные статуи всех курфирстов бранденбургских и королей прусских из ныне царствующего дома. Варварская работа!

Обедать было рано; так, чтобы не терять времени, я пошел через Геркулесов мост в Monbijou смотреть собрание гипсов. Собрание так же, как и картинная галерея, в сравнении с петербургскими, жалкие; но есть превосходные вещи и для меня новые, особенно между бюстами, причем надобно заметить, что иные из таких, какие и у нас есть, здесь известны под другими наименованиями. Барельефы, найденные в Пигалии, прекрасная Версальская Диана, девочка, играющая в кости, и некоторые фрагменты занимали меня более, чем колоссальные статуи Ахиллеса и Паллады или целая комната, наполненная орнаментами, из коих всего важнее колесница триумфальная.

Сюда же отдал на сохранение г. фон-Гумбольд собрание древних мраморов, купленное им в Риме, из коего всего более привлекло мое внимание туловище молодого человека, из паросского мрамора. Голова и руки отломаны. Превосходная работа! Какая мягкость! Какая правильность! Еще, нижняя часть туловища женского — одни бедра. Мягкость удивительная! Это сама прелесть! И круглый жертвенник Вакха. Прочее мне не показалось важным. В Monbijou есть прекрасные руки и ноги, сформованные с натуры. Говорят, что это стоило больших денег: но за то и хорошо, прекрасно! ⁹⁾.

Черновой дневник, 10 (22) августа, в 8 час. вечера. Монумент королевы прусской Луизы, в Шарлоттенбургском саду... Тише, тише, не разбудите! — хотел я закричать, когда Крылов бросился и сдернул полотно, которым покрыт был монумент. Он открылся весь и, проникнутый каким-то чувством, которого я назвать не умею, я остановился, не смея шевельнуться: передо мною лежала прекрасная женщина, богиня; одна тонкая сорочка скрывает от взоров небесное ее тело; сном праведных спит она. Подойдем тихонько.

Голова несколько наклонилась на изголовье к правому плечу, руки сложены на груди, ноги крестом; сорочка закрывает тело и спускается на одр. На лице не видно никакого страдания смерти. Как она прелестна в своем смертном сне! — сказал бы я, если бы это была не королева. Особенно платье, как расположением складок, так и отработкою, занимало нас. Только я желал бы несколько поболее экономии в складках; также складки, лежащие на постели, подле ног, показались мне приплюснутыми. Впрочем, платье сие прекрасно обрисовывает все тело, не будучи к нему приклеено ¹⁰⁾.

Королева умерла у своих родителей; тело ее привезено сюда и погребено в Шарлоттенбургском саду, в маленьком, нарочно для того построенном храмике. Портик снаружи изрядный. Внутри храм разделяется колоннами надвое. В среднем промежутке — лестница вниз, к гробнице королевы; дверь заперта и ключ от нее хранит король сам. Каждый год, два раза, в день смерти и в день рождения покойной, все дети ее ходят к гробнице и кладут свежие венки на оную. В боковых промежутках — лестницы на верх. Тут лежит памятник на богатом мраморном пьедестале. Он освещен прекрасно одним окном, высоко в стене находящимся, прямо над головою статуи. Выше его, по карнизу, висят семь венков, повешенных детьми в первый год по ее смерти. В 2-х углах стоят канделябры; на одном представлены Грации, на другом Парки. Работа посредственная, того же художника Рауха. Он был камердинером покойной и, получив в 1804 г. увольнение с пенсионом, к чему имея еще и собственный достаток, отправился в Рим для усовершенствования своего в скульптуре.

(Приписано позже) 16-го августа. Англичанин говорит, что он едва ли все бы тело закутал, начиная от самой шеи. Кажется, он чуть ли не прав. Я и сам думаю, что для надгробия и для королевы она слишком прелестна. Она не спит, но не может быть, чтоб она и умерла.

Из письма к братьям от 30 августа. Мы там (в Берлине) прожили 5 дней, — мало времени, чтобы все видеть, но мы видели еще менее, чем могли бы. Это была презабавная штука. В Потсдаме есть хорошая картинная галерея и собрание антиков. Надобно увидеть! Не правда ли? И вот мы наняли пречудную какую-то колесницу, поместились в ней и пустились в Потсдам. Кастелян замка водил нас по всем комнатам и толковал; тут, жил Фридрих Великий, на этом столе подписывал он изготовленные бумаги, тут его концертная зала, тут его кабинет и столик или пюпитр, на котором он писал. Один французский маршал вырезал и унес кусок от бархату, которым стол оклеен. Имя маршала неизвестно. Тут его (Фр. В.) спальня etc. etc. Прочитайте описание Потсдама. Потом показал комнаты, которые занимал наш Государь ¹¹⁾. Небогато! Архитектура, хотя странная, но комнаты приятно отделаны. Особенно понравилась мне одна, в этрусском вкусе выстроенная и обложенная деревом.

Где же галерея? — Она не здесь, она переведена в Сансуси. — «Сансуси! Где это?» — У Бранденбургских ворот, — сказал кастелян с усмешкою. — А! мы увидим! На что же было ездить из Берлина? — Воротились в город. Мы думали, что это те Бранденбургские ворота, что в Берлине; но, на беду, в Потсдаме есть другие того же имени, и эти-то разумел кастелян. Посмейтесь! Однако ж в Потсдаме мы поклонились праху Фридриха Великого: низенький оловянный гроб. Как малым оканчивается всякое земное величие! Но дух величия, дела величия переходят в веки, как наследие потомства. Тут же в церкви висят картины берлинских профессоров — ученическая работа! Пруссаки восхищаются ими ¹²⁾. Кунсткамеры мы также не видели: реформатский проповедник Henry не имел свободного времени до самого 13 числа, а мы в этот день выехали из Берлина.

Примечания