IV.

Письмо к братьям. 12 сентября мы оставили Вену. Утром, в 5 часов, разбудил нас голос Крылова: «идут, идут»! кричал он. Мы вскочили, и вдруг входит Дмитрий Максимович Княжевич. Накануне мы были у него и ждали до 10 час. вечера, чтобы проститься с ним, но должны были уйти, не дождавшись. На утро — добрый человек! — он нарочно встал так рано, чтобы нас застать. Одевшись, мы зашли к нему; он взял наши письма и просил нас писать к нему. Между тем кучер (Landkutscher) давно ожидал. Сели, поехали. Целый день ехали мы по обширной равнине, имея вправо и впереди живописные горы с развалинами рыцарских замков на вершинах, и на ночлег прибыли в Нейштадт. На другой день мы поднялись на горы и около полудня приехали в бедное местечко Шодвин. В ожидании обеда, я влез на высокую утесистую скалу, чтобы осмотреть развалины старого замка Клем. Спускаясь с крутизны, я едва не сломил себе шеи, но Бог вынес. Переночевав в деревне Крилиах, 14 сентября прибыли в городок Брук на Муре. Еще подъезжая, желал я в нем остановиться. Прекрасная долина: на левой стороне, река Мур, падающая с плотины, на правой, высокая гора, с замком на верху и живописными воротами при подошве, дают ему вид картинный. Хотел я также осмотреть замок, но он заперт, а ключ у г. ратмана. Я попусту влез на крутизну и изорвал свои кожаные исподницы, отчего в следующее утро в Греце (Грац) должен был просидеть в карете: как в воскресный день и в день коронования нашего Государя показаться большому городу оборванным! Я сидел в карете и смотрел, как мимо меня проходили к обедне стройные девушки в странных чепцах с крыльями и старушки в шлемах. Окрестности Греца, кажется, прекрасны; но, за дождем и туманом, мы не могли ими насладиться. После веселого в местечке Вильдон обеда (за которым, как добрые подданные, мы пили здоровье Царя) и ночлега в Эренгаузене, мы приехали на следующую ночь в местечко Конновиц, обитаемое вендами, народом славянского происхождения. Язык их так отошел от нашего русского и церковного языка, что мы ничего понимать не можем; но одежда женщин, сарафанчики и повойнички, почти как наши русские. 17-го, проехав несколько бедных деревень, ночевали во Франце, месте еще беднейшем, которое, однако же, называют городом. Тут встретил я одного бывшего Дерптского студента; он очень обрадовался, нашедши русских, более потому, что мог показать немцам, каково он говорит по-русски, напр., вместо завтра он говорит вчера, вместо обед — ужин и т. д. На другой день, только успел я написать: «18 сентября — обед — Лайбах», как вдруг потребовали нас в городскую полицию. Не пугайтесь: надобно было прописать паспорты. Секретарь, человек очень учтивый, уверял нас, что он отчасти знает русский язык и, в доказательство, говорил: не правда ли, у вас Erde называется зембле, Wasser — вада и проч., и мы, из учтивости, чтобы не уступить учтивому секретарю, хвалили его выговор, а он, с своей стороны, объявил нам, как новость, что здесь обитает народ, нам одноплеменный, и говорит сходным с нашим языком. Он удивлялся чрезвычайно, что «пенсионер» по-русски значит «студент»: при слове пенсионер, он счел нас военными, уволенными в отставку на пенсион. В самом деле, краинцы очень сходны с русскими: в образе постройки домов и изб, колодцев и заборов, в лицах, ужимках, платье, даже в неопрятности, видно славянское происхождение, и язык их, более богемского и польского, сходен с нашим. Некоторые слова, ими употребляемые, могли бы, я думаю, занять у нас место иностранных, например, циркуляр они называют ознанило, губерния, губернатор — поглаварство, поглаварь и проч. Народ краинский или иллирийский очень беден, особливо в сравнении с немецкими крестьянами: везде горы и камни, кой-где увидишь пашню и дымную избушку подле. При всем этом народ не принимает бумажных австрийских гульденов и, начиная от грязного, вонючего города Франца, надобно платить серебром. Странно: они принадлежат к Австрийской Империи — и не принимают ее ассигнаций! Или они не верят своему государю? Лайбах — город очень изрядный. Подъезжая к нему, оставляешь горы и узкие долины назади, переходишь реку Саву по хорошему, длинному и легкому мосту и видишь пред собою низкую равнину, всю уставленную сушильнями (гуменьями особого рода); за ними — город, а посреди его — старый, почти развалившийся замок, который однако же и ныне исправляет должность крепости. Кучер советовал нам остановиться ночевать в Лайбахе, но мы все, в один голос, закричали: нет! нет! далее. И оттого мы имели самый плохой ночлег. Кучер ворчал, мы дулись, и, для постороннего, сыграли не худую комедию. Весь следующий день ехали между гор и по горам; то спускались и ехали по ущельям между гор, как между двух стен; то взбирались по извилистым на откосах гор дорогам, поднимающимся в несколько рядов вверх. Дорога хороша, шоссе прекрасное, в буераках и на откосах подпертое каменною стеною; часто висим над бездною, и долго ли до греха? Мы в одном таком месте чуть в беду не попали. Кучер шел подле кареты и поминутно бил лошадь; она стала пятиться, все ближе и ближе к краю; уже она на краю, а там отвесно спускающийся бок горы; уже мы на краю пропасти, уже передние ноги лошадей сошли с дороги, ступили на скат... Ух! как мы заметались в карете! Бросаемся к дверцам, толкаемся, кричим: стой! держи! стой! Старик, ехавший с нами и дремавший на козлах, просыпается, видит беду, хватает вожжи и останавливает лошадей. Еще два шага, один шаг — и было бы уже поздно, и мне не писать бы к вам этого письма. Слава Богу! — было первое мое слово, когда я вошел в комнату в местечке Адлерсберге, куда мы пристали ночевать. В этот день я натерпелся и страху, и холоду; дождь не перестает, шумит на дворе и бьет в окна; молния резко освещает фиолетовым светом дальние горы, а я под крышей. Слава Богу! Ах, друзья мои! Чтобы почувствовать, как приятно укрыться от бури, надобно испытать это на себе.

На другой день, т. е. 20 сентября, прибыли в Триест. Земля здесь так худа и бедна, что русский скажет: здесь черт плюнул! Кроме камней, ничего не видно; самая дорога — по большей части натуральное шоссе, и кругом ни картинных видов, ни селений не найдешь. Только обозы, идущие из Триеста, оживляют несколько страну сию, и чем ближе к Триесту, тем их более; наконец, становится даже тесно от огромных возов, которые тянут 10, 15 лошадей и быков; иногда увидишь запряженными вместе и лошадей, и быков, и коров.

Еще за час езды до Триеста видишь его с горы под ногами, как на карте, а за ним — беспредельное море. Как я обрадовался морю! Здравствуй море, — кричал я из кареты — давно не видал я тебя, старый знакомец! Мы пробыли в Триесте два дня. Я развернул свой чемодан — все в нем было сыро и мокро: белье, платье и бумаги — все измокло, и чемодан покрылся плесенью: от самого Граца дождь провожал нас, почти не переставая. Поздно выехали мы из Петербурга; везде встречают нас дожди и падающий желтый лист. Триест — прекрасный город. Гавань его довольна обширна и покойна; корабли пристают к самому берегу, к домам. Народ живет здесь очень весело, имеет недавно разведенное на горе публичное гулянье за городом и два театра в городе. Я был в одном из них на итальянской опере; труппа в ней не очень хороша, но костюмы великолепны даже до излишества: самые статисты, простые воины — в шитых золотом кафтанах. Кроме того, в городе множество кофейных домов, которые всякий вечер бывают полны народу. Мы были в кофейном доме, где собираются греки, и в другом, где сходятся сербы, славяне. И те, и другие чрезвычайно радовались русским, а особливо последние: они только и говорят, только и думают, что о Царе русском и его народе. Любовь их к России тронула меня до слез. Мы были в их церкви у обедни (русская обедня на берегу Адриатики!), и все сербы, даже женщины, подходя ко кресту, посматривали на нас с приметным участием. После обедни они показывали нам серебряное паникадило, подаренное их церкви Павлом I, и устроенную подле славянскую школу.

Добрый, честный народ! Всем, кто после меня будет в Триесте, рекомендую почтенного Димитрия Стулича и любезного, пылкого Ивана Вуковича. Всякого проезжающего прошу поклониться им от русских молодых художников в Риме. Сербы жаловались на притеснения от правительства и мыслями летят в Россию, где все подданные равны перед законом.

Триест будет мне памятен еще тем, что я там видел двух людей, которые играли значительные роли в наше время: дюк-де-Бассано и герцогиня Луккская, оба ех. Первый, человек хорошего роста и пропорционально толстый, с короткими ногами и вдавшимися внутрь коленями, с большими, счесанными в пукли и напудренными висками и кривым ртом. Глаза его очень остры, но во всей осанке и лице не видно умного человека. Он прогуливался с сухою, смуглою женой и двумя маленькими дочерьми. Последнюю, т. е. мадам Феликс, видел я в театре: она сидела в своей ложе, убранной тафтой и зеркалами. Кажется, она не очень горюет: сзади сидел cavalier servente, которым она исправно платит и часто меняет.

26 сентября. Трактир на иллирийском берегу. Глупо делает тот, кто может ехать сухим путем, и едет морем. После всего претерпенного мною на Балтике, надобно было еще пуститься по Адриатическому морю, чтобы точно убедиться в этой истине! Теперь сижу я в гостинице, на пустынном берегу залива и не смею выйти из комнаты: несколько дней уже продолжается дождь. Подле меня горы, усаженные виноградом и маслиною, но мне нельзя взойти на них: вода бежит с вершин тысячью ручьями и каскадами и заливает все тропинки. 23 сентября Бозини де-Трандофили, секретарь нашего консула в Триесте, нанял для нас судно, которое в тот же день вечером должно было отправиться в Венецию. Он уверял, что тут только от 6 до 10 часов пути; сербы уверяли, что здешние мореходцы очень искусны. Казалось бы, чего опасаться? Стоит только взойти на судно, лечь спать и проснуться в Венеции! Но не тут-то было! Ветер переменился, капитан не идет, и мы идем ночевать в свой трактир, под ужасным дождем, который промочил меня до кожи; идем по темным улицам Триеста; вода льется мне в башмаки, достает до икр; а в 4 часа ночи матросы нас разбудили и потащили с собою. «Вот после такой передряги и надобно бы схватить горячку, да недосужно», говорил я, одеваясь в мокрое платье, башмаки и чулки, «некогда и должно во всем этом мокром наряде пуститься в море, где обыкновенно не тепло». После долгих сборов, наконец, поплыли; но ветер очень скоро переменился, и наши прославленные искусные мореходцы зашли за первый мыс в первый залив и бросили якорь. Долго стояли мы, ожидая ветра; вечером предложил ехавший с нами сержант-итальянец приступить к падрону (хозяину судна), чтобы он велел перевезти нас на берег. Тут стояла хижина земледельца, в которой мы ужинали и ночевали. По ловкости сержанта видно было, что он служил во французской армии: он нам состряпал пирог из двух дюжин яиц и зажарил рыбу-сцеволу, переводил нам и потчивал, ел и пил на наш счет, хлопотал за нас и рассказывал, как он был в Польше. Мужики стояли кругом, дивились и не верили, что мы русские: они думали, что московиты должны быть совсем по другому, autrement faits. На другой день, еще до рассвета, разбудил нас крик матросов под окнами. Торопливо кинулись мы на судно. Ну, слава Богу, теперь поедем! Нет, мы только переехали к другому месту берега, мимо города Пирана, в гавань его, на несколько верст от города лежащую, и тут-то сижу я в комнате единственной гостиницы, как в тюрьме, живу здесь, как в изгнании, и от безделья пишу к вам, мои любезные! Вы все вместе, а я далеко от вас, но мысленно переношусь к вам, сажусь за чайный стол, и вижу, и слышу, как Карл читает вслух мое письмо. Но оно становится длинно — пора кончить. 28-го сели опять на судно, но ветер был так слаб, что мы только на следующий день приехали в Венецию.

Венеция! Не стану и описывать: для этого нужно много места и времени. Назову ее только пречудною, превеликолепною, устарелою, вонючею Венецией. Нельзя описывать: надобно видеть этот город, совершенно отличный, особенный, надобно видеть площадь св. Марка, когда на ней толпится бесчисленное множество народа. Но теперь уже нет более венецианской республики, нет более прокураторов, которые бы исправили падающие дворцы и церкви, некогда бывшие великолепными. Правда, французы продолжили Скамоция фасад Новых Прокуратий через всю заднюю сторону площади, но венецианцы не довольны этим: строение сие возведено было только потому, что императору нужна была парадная лестница в Новые Прокуратий, которые, отняв от частных лиц, пожаловал названием королевского дворца, и для этого разрушена прекрасная церковь, там стоявшая. Французы развели еще сад для публики; но, кажется, венецианцы не очень любят сады; по крайней мере там бывает мало народу. Мы пробыли в Венеции несколько дней, в продолжение которых, пользуясь прекраснейшею летнею погодой, осмотрели все достойное примечания. Я бы желал прислать вам журнал свой, но он в великом беспорядке, а пересылка дорога. И так потерпите до времени, до свиданья, и считайте, что я перелетел из Венеции в Рим. В самом деле, мы переехали через Падую, Феррару, Болонью, Флоренцию, Монтефиасконе и Витербо, почти не останавливаясь, и после 11-ти дневного путешествия прибыли в Рим, 15 октября.

(Из дневника). 20 сентября. Венеция. Площадь и церковь св. Марка обыкновенно суть первые посещаемые иностранцами места в Венеции. Площадь не велика, но прекрасна; она, кажется, более походит на пространный двор какого-то великолепного дворца, нежели на городскую площадь. Огромная и странная церковь с обоими по сторонам ее Прокуратиями, представляет картину, единственную в своем роде. Всю заднюю сторону площади занимает новая парадная лестница королевского дворца, фасад коей построен по образцу прокуратий Скамоциевых. В аттике, продолжающемся во всю длину сего нового строения, поставлен барельеф, представлявший славу Наполеона Бонапарте; но, как фигура его, находившаяся в средине, теперь снята, то и нельзя сказать, чтобы он представлял что-нибудь, ибо две Славы, венчавшие прежде его, увенчивают теперь пустое место. Впрочем, сочинение сего барельефа и расположение их большими массами закрывают многие погрешности в исполнении оного. Церковь св. Марка, как ни чудна и даже безобразна архитектура ее в подробностях, имеет в общей своей массе нечто поражающее и, хотя время много ее повредило, хотя мраморы ее обломаны, хотя мозаики ее потеряли цвет и начинают выпадать, но она все еще служит наилучшим украшением города. Над главным входом стоят те славные кони, которых венецианцы привезли из Константинополя: я их видел, но на высоте, на которой они поставлены, не мог хорошо рассмотреть. В самой церкви показывают много редких и драгоценных вещей, часть коих вывезена из константинопольской церкви св. Софии.

Видел потом здешнее собрание антиков. Оно помещено в бывшем герцогском дворце, в зале сената, ныне обращенной в библиотеку. Стены зала покрыты картинами, представляющими победы венецианцев над Фридрихом Барбароссою, покровительство, оказанное ими папе Александру III, и двукратное взятие Константинополя. На одной стороне занимает всю стену огромная Тинтореттова картина, представляющая блаженство праведных. Она имеет 74 фута венецианских (около 12 сажень) длины и известна, как величайшая в свете, на холсте писанная, картина: вот почти все, что можно сказать к ее славе, ибо она пестра, как в рассуждении сочинения, так и разделения светов, и писана слишком черными красками. По средине залы, во всю ее длину, расстановлены в два ряда антики. Между ними я заметил в особенности статую молодого человека, в размерах и формах довольно правильную, которую, не знаю почему, называют Кастором, и небольшую фигуру Ганимеда, несомого по воздуху орлом, которая, будучи сочинена без плинта, повешена на стене. Здесь уверяют, что Ганимед сей сделан или самим Фидием или с него копирован; но так думать нет, кажется, никакого повода. Группа, представляющая Бахуса с Фавном, прекрасна; но более памятен Купидон, подобный известному Капитолийскому; руки его и лук были отломаны, однако же небольшой конец последнего остался целым под правою ляшкою, близ сгиба колена, точно в том месте, в котором, по последней петербургской реставрации, предполагали. На сем-то остатке основываясь, здешний реставратор, в приделании новых рук и лука, отступил от Амура Капитолийского, а как он не имел верного понятия об употреблении луков, то и сделал, кажется, еще невернее, ибо дал совершенно превратное и ненатуральное движение.

В других залах бывшего дворца дожей, ныне занятых присутствием и канцелярией апелляционного суда, также все стены покрыты огромными картинами, а потолки плафонами, представляющими или какие-либо отечественные события, или славу и могущество республики. Тут, напр., Венеция, торжествующая на брани, там — дающая мир побежденным неприятелям; здесь дож, молящийся о прекращении моровой язвы, там — принимающий послов чужестранных, и тому подобное. Все сии картины писаны лучшими здешними художниками и, конечно, некогда блистали яркими красками венецианской школы; но теперь они так загрязнились и почернели, что многого совсем видеть нельзя; к тому же и залы, в которых они находятся, не имеют довольно света. Одна картина привлекла наше внимание своим содержанием: она представляет послов русских перед дожем; но мне не могли сказать ни того, кто из государей русских отправил сих послов, ни того, какой дож принимал их. Лучшие, находившиеся здесь, картины были взяты французами в Париж и не возвращены.

Был в церкви св. Захария и в церкви иезуитов. В первой, видел несколько мастерских картин и особенно Иоанна Беллини; но они не оставили во мне никакого впечатления. Надобно заметить вообще, что все картины в церквах и галереях венецианских так испорчены и закопчены дымом свечей и ламп, что только по именам мастеров, их писавших, обращают на себя внимание любопытствующих.

1-го октября. В церкви, называемой di Scalzi, видел многие скульптурные работы, между коими особенно заслуживают быть упомянутыми ангелы, сделанные Иосифом Тореттом. Хотя и в формах частей тела, и в изображении платья, и в самых даже положениях фигур, виден тот дурной вкус, который был введен Бернинием и распространен его подражателями, но, впрочем, довольно правильный, в общем, рисунок, некоторая приятность и, более всего, чрезвычайная мягкость, приметная в обработке мрамора, придают им столько же цены, сколько и то, что они сделаны учителем Кановы.

Рассматривая картины и антики в великолепном доме фамилии Гримани, как важнейшую, мною виденную вещь, замечу колоссальную статую Агриппы, находившуюся прежде в портике Пантеона: она прекрасной греческой работы, и жаль, что поставлена на дворе, где дождь помаленьку обмывает и, со временем, совершенно исказит ее. Колосальная же, посредственной работы статуя Августа кесаря и несколько древних фрагментов, тут же на дворе находящихся, не заслуживают большего внимания. В самом доме размещено по разным комнатам, а особливо собрано в последней, довольное число не очень важных древних мраморов, между коими, однако я заметил два прекрасных барельефа, представляющие историю Ореста и Пилада, и третий, замечательный по своему сюжету: на нем представлена Венера, родившая чудовище, и нимфы, за то над нею смеющиеся.

В доме Барберигов я ходил по тем комнатам, где некогда жил Тициан. Картины, которыми убраны их стены, суть по большей части работы сего великого художника и имеют то достоинство, что они не испорчены чищеньем; но за то все так загрязнены, что некоторые кажутся только черною холстиной.

В доме Пизани видел известную картину Павла Веронеза, представляющую Дариево семейство перед Александром. Картина сия известна не только по тому случаю, по какому художник писал оную, но и потому, что она считается в числе лучших его работ. Она, действительно, написана с такою легкостью, что совсем не видно труда, и оттого охотно извиняешь и странность сочинения и все ее анахронизмы.

Сего же дня посетил академию художеств. Ее собрание гипсов не велико, но составлено с разборчивостью, и все вещи расстановлены и освещены самым выгодным для учащихся образом. Между слепками со славнейших антиков, тут же вместе стоят произведения Кановы. Картинная галерея, между многими слабыми, имеет несколько редких, по большей части венецианской школы, произведений; так напр., Вознесение Божией Матери, Тициана; Рыбак, представляющий дожу перстень св. Марка, Париса Бордоне; Св. Марк, избавляющий одного приговоренного к смерти, Тинторетта, и Пресвятая Дева со Христом и многими святыми, Павла Веронеза. Сия последняя картина писана такими легкими и живыми красками, фигурам на ней дано столько рельефу, что ее смело можно назвать лучшею в сем небольшом собрании.

2-го октября. В церкви Мадоны della salute видел мраморную из шести фигур группу, работы Иеронима Кампанья. Она представляет Венецию, молящуюся Пресвятой Деве; по левую ее сторону — убегающий мор, несколько пониже — св. Оранж, первый патриарх Венеции, на другой — св. Марк. Если нельзя не похулить художника за мысль поставить на алтаре аллегорические изображения Венеции и мора, то, по крайней мере, надобно отдать ему справедливость за смелость и ловкость в обращении с мрамором. В самой работе сей огромной группы видно гораздо более правильности, нежели в других 16 фигурах, тут же в нишах стоящих и тем же художником сделанных. Из картин, здесь в церкви находящихся, я заметил Введение во храм Пресвятой Девы и Рождество Богородицы, две прекрасные картины Луки Жордано, и Благовещение, кавалера Либери, отличающееся от обыкновенного его манера. В ризнице, плафоны Тициана: Давид, отсекающий голову Голиафу, Авраам, приносящий в жертву сына, и, кажется, лучше обеих предыдущих, Каин, убивающий Авеля.

Был в церкви di Redentore и в другой, св. Георгия. Они обе прекрасной архитектуры и построены Палладием. В последней стоящая на алтаре бронзовая группа обратила на себя мое внимание новостью выдумки: четыре евангелиста поддерживают вызолоченный шар, на котором стоит Господь Вседержитель. Все сие, вместе с колоннами и занавесами, отделяющими хор, представляет очень хороший вид. Самая работа сей группы, сделанной Тинтореттом, довольно хороша, и в ней даже мало виден тот нечистый вкус, которым отличаются другие произведения венецианской школы. Тут видел я еще им же сделанные два бронзовые канделябра; они были бы прекрасны, если бы можно было убавить несколько украшений, которые только пестрят и портят общую форму.

Посетил библиотеку армянского монастыря св. Лазаря.

На площади, перед церковью св. Иоанна и Павла я видел конную статую Бартоломео Колеоне, полководца республики; но пьедестал под нею так высок, а площадь так мала, что нельзя рассмотреть сего монумента. Самая церковь внутри заставлена множеством огромных памятников, которые, однако ж, по всем частям мало представляют изящного. Однако ж в ризнице я видел барельефы работы Иоанна Бонаццы, которые, хотя несколько обезображиваются дурным стилем и анахронизмами, но по хорошему расположению групп, по натуральному выражению разных страстей и действий и, в особенности, по удивительной отработке мрамора, какой я еще не видел, достойны примечания.

3-го октября. В церкви Maria Gloriosa, между многими скульптурными работами, отличается статуя св. Иеронима, сделанная Александром Викторием, которая мне показалась одним из лучших произведений венецианской скульптуры. Великолепные надгробия фамилии Трани и дожа Пезаро замечательны по своей огромности.

Видел в церкви св. Роха две большие и прекрасные картины Тинторетта: одна представляет всеисцеляющую купель, другая — св. Роха, исцеляющего больных. Сия последняя показалась мне не так хороша, как первая, и даже не так хороша, как эскиз ее, находящийся в СПБ. академии художеств. В находящемся подле сей церкви здании Scuola di S. Roco находится много картин и плафонов, писанных Тинтореттом; но все они ужасно испорчены и чрезвычайно черны. Тут же видел две мраморные статуи Иеронима Кампании, одного из лучших венецианских художников; они, к сожалению, не кончены, но показывают великого мастера.

Посетил находящуюся в доме Манфрина картинную галерею, ныне почитаемую первою частною галереей в Венеции; по крайней мере во всей Венеции только здесь картины содержатся в порядке и чистоте. Более прочих памятны мне: Тицианом писанный портрет Катерины Пизани, бывшей королевы Кипрской, на котором тело изображено столь живо, что, кажется, можно его осязать; св. Магдалина Корреджио, имеющая в общем тоне некоторое сходство с его же Магдалиной в Дрездене, и Гвидо Рения Аполлон, привязывающий к дереву сатира Марсия. Далее несколько прекрасных картин Луки Жордана, Тициана, Юлия Романа, Мазаччио и других.

4-го октября. Мы выехали из Венеции в гондоле нашего консула, г. Наранция, и в Местре сели в карету веттурино, с тем, чтобы до самого Рима продолжать свой путь безостановочно. Однако же, приехав в Падую и имея несколько часов свободного времени, мы осмотрели тронную залу ратуши, где видели древний бюст Тита Ливия, двор университета, прекрасно построенный Палладием, и церкви св. Юстины и св. Антония Падуанского. Перед первой церковью устроена великолепная пространная площадь, усаженная аллеями и окопанная каналом, по обеим сторонам коего поставлены на пьедесталах мраморные статуи великих людей разных веков и народов; но работа сих статуй гораздо ниже того, что я ожидал найти в Италии. Внутренность церкви св. Антония наполнена разными, скульптурными работами и памятниками, из коих великолепнейший есть венецианского патриция Контарини, а прекраснейший, хотя простой, кардинала Бембо. Противоположность сия тем более разительна, что они поставлены один против другого. Особого внимания заслуживает придел св. Антония, богато украшенный прекрасною скульптурой Сансовино.

9-го октября. Приехав чрез Феррару и Болонью, где ночевали, во Флоренцию, мы решились весь день остаться в сем городе. Здесь был я в художественном музее, в соборной церкви Марии del fiore, в церкви св. Лаврентия и проч. Видел произведения Донателло, Иоанна Болонского, Микеля-Анжело: видел большое собрание превосходнейших антиков; но я провел во Флоренции лишь несколько часов и потому сказать что-либо о виденном мною я себе не доверяю до того времени, когда мне можно будет пробыть в сем городе долее.

11-го октября. Проезжая через Сиену, я видел в тамошней кафедральной церкви статуи св. Магдалины и св. Андрея, работы Берниния. Первая, как мне показалось, не имеет того характера, который должна бы иметь раскаивающаяся, отвергшаяся мира прелестница: она вопиет, но в ней не видно ни глубокой горести, ни чувства уничижения, которое сопутствует раскаянию. Движения и контуры ее так усилены, что правое берцо совсем вышло из своего места, и все части, особливо правая нога, кажутся переломанными. Другая, св. Андрей, покрыта такою грубою одеждой, которая более походит на какую–нибудь жесткую, нежели мягкую и складывающуяся, как шерсть или полотно, материю.

В библиотеке сей церкви я видел древнюю группу трех Граций, найденную в земле, при копании фундамета для сей церкви; она была разбита на части, и еще видны на ней следы ударов. Теперь, хоть она и сложена, но, к сожалению, так дурно, что многие части совсем не приходятся на свои места; голова одной прикреплена какою-то, ужасно грубою, мастикой. Нельзя также не пожалеть, что сие превосходное произведение поставлено в таком месте, где никто не может им пользоваться и только немногие могут видеть. Тут же показывают несколько больших картонов Рафаеля, которые, кажется, должны быть деланы им в молодых его летах. Далее ехали мы, нигде не останавливаясь, и 15-го октября прибыли в Рим.

(Журнал сей писан в Риме и послан в СПБ. 1819 года, 6 марта по новому стилю, вместе с донесением Академии и письмом к А. И. Ермолаеву).