V.

(Из писем к братьям. № 4.)

Рим. 20-го Октября. Вот я и в Риме! Не знаю, что и как сказать вам. Кажется, первые свои два письма я также начинал восклицанием «вот»; но теперь это восклицание не радостное. Теперь я в Риме, вижу Рим, говорю — вот я в Риме! — и меня это не радует. Рим, каков он теперь, не может радовать сердца: великолепные его развалины суть развалины, признаки могущества, которое уже не существует, — признаки народа падшего, и низко падшего. Непонятно, невероятно, как город, некогда великолепнейший, некогда обладавший миром, и не перестававший быть значущим в мире, мог превратиться в пустыню, в кучу развалин. Не веришь и невольно спрашиваешь: как, неужели это тот Рим, которого легионы торжествовали от берегов Аракса до столпов Геркулесовых? Ужели это тот Капитолий, где некогда цари принимали законы? Это — тот народ, который обладал некогда вселенною? Нет, нет! Это другой народ, чуждый Риму, который живет среди его развалин; иначе он почтил бы памятники своей народной славы, славы предков своих. Народу великому нельзя так унизиться, нельзя забыть своего имени, нельзя переменить свой древний дух и нравы, и геройское чело свое преклонить пред суеверием. Нет! Это не потомки древних римлян: это — какие-то новые люди-варвары, которых встречает чужестранец в тесных, грязных улицах нового Рима. Они с равнодушием проходят мимо сих развалин, с холодностью показывают их любопытному пришельцу из земли дальней и спешат протянуть руку для получения милостыни. Ах, думает он, некогда встречались здесь победоносные легионы и триумфаторы-консулы! Они отправлялись на войну против неприятелей отечества, или возвращались увенчанные славою, обремененные добычей, и благодарный народ и сенат — сонм царей — встречали победителей благословениями.

Так думает он и завидует страннику древних лет. Он переносится мыслью во времена ближайшие. «Покажитесь, покажитесь, говорит, хотя вы, пышные князья средневекового — Рима, вы, Колонны, Эсты, Лудовизи, — вы, которых имена известны Риму! И он находит на месте их новые фамилия, новые имена, видит новый Рим, в котором нет ни малейшего следа даже того великолепия, которым он блистал при Льве X или Сиксте V, которого дворцы и великолепные церкви скоро превратятся в развалины, которого единственные обитатели — монахи и нищие, и в новом Риме он, как в могиле древнего великого Рима...

Глинка спросит меня, ходя со мною по улицам Рима, что сделал бы Цезарь, если б он теперь встал из гроба? «Он бы лег у ступеней Кампидолия на землю и закрыл бы тогой лицо свое, как в последней день своей жизни, когда он увидел сверкающую сталь в руке неверного Брута». Вот, в немногих словах, каков Рим...

22-го октября. Так думал я, осматривая третьего дня Пантеон, Кампидолио и Forum Romanum. Возвратясь с Коровьего Поля в свою комнату, я тотчас написал вами читанное. В этой кутерьме вы приметите несколько желчи или больного воображения; в самом деле, я был в дурном расположении духа, а когда человек недоволен собою, то он ничем доволен быть не может.

Товарищи хотели жить вместе и не соглашались в выборе покоев; хотели выбраться из гостиницы и не заботились о приискании квартиры, отчего изрядные и дешевые две комнаты достались Глинке и Подчашинскому (он здесь, и вам кланяется), а я, бедный и разборчивый, но бессловесный, и Щедрин должны были, наконец, оба поместиться в одной тесной каморке, где и спим оба на одной постели. Сильвестр хотел иметь здесь все петербургские удобства. Нет, здесь хотя и очень щеголяют одеждой, но в рассуждении удобств и утонченности общественной жизни, итальянцы живут еще в XVII веке.

Еще накануне получили мы свой пенсион, и когда я рассчитал, то им жить можно, — только жить, а не учиться. Нам дали, по нашей просьбе, за треть 100 скудов или экю, что составит около 32 руб. серебром в месяц. Из чего тут и нанимать квартиру, и нанимать мастерскую, и покупать мрамор, инструменты, книги, бумагу, карандаш, платить натурщику и проч., и проч? Я видел в Вене студентов нашей медико-хирургической академии: они получают в год 1000 руб. серебром, а говорят, что этого мало, и что Вилье обещал им еще прибавить по 500 руб.

Я не верстаюсь с ними, но больно видеть себя обманувшимся. Безумный! Еще подъезжая к Риму, я мечтал научиться и тому, и другому; думал даже отчасти познакомиться со словесностью итальянскою, сблизиться с немецкою и французскою и особенно узнать подробно древность, и при всем том хотел держать тон пенсионера Императора Российского, величайшего из государей Европы. Каково же мне было увидеть при расчете, что все это — мечты, что мои планы, мои любимейшие надежды — мечты? Мне стало так грустно, так тяжело, что слезы полились из глаз моих и, со словами: провались Рим и я с ним, я закрыл журнал свой.

Ноября 17 н. ст. Я хотел послать к вам письмо прежде донесения нашей Академии, но оно было несколько задержано г. Кипренским. Вот причина, по которой уже написанное 25 октября еще дописывается 5 ноября. И вот я в Риме уже около 3 недель: надобно что-нибудь сказать о моем житье-бытье горемычном, пенсионерском. Для вас это будет, конечно, интереснее описания дворцов и площадей, картин и статуй здешних, которые давно уже описаны, и описаны, верно, гораздо лучше, нежели как бы я мог сие сделать; к тому же нужно много и места, и времени, а мне то и другое поберегать должно. И так, начнем. Кажется, я сказал, что живу с Щедриным в одной комнате и сплю на одной постели; но это продолжится только до будущего месяца, а там старушка-хозяйка наша обещала нам очистить еще комнату, и тогда я буду иметь для себя особенную комнату, хотя проходную, но все-таки особенную. Это для меня будет гораздо покойнее. Теперь ничем нельзя заняться: присутствие постороннего человека, хотя и товарища, тягостно во время занятия. Впрочем, может быть, в продолжении всей первой трети, я ничем важным не займусь, а мастерской, или, как здесь называют, учебной (studio), я еще себе не нашел, да и искать пока не думаю. Они здесь очень дороги, ибо город засыпан художниками, а особливо скульпторами, до такой степени, что иные приезжие должны были построит себе новые мастерские. Этого я не в состоянии: экономия моя в плохом положении. Вот примерный счет: при въезде в Рим, мне стало стыдно ходить в фуражке, и как явиться в ней к посланнику, к Канове и проч.? Я купил себе шляпу. Обувь моя износилась — я купил башмаки. После 4 или 5 ясных дней, пошли дожди, и я заказал себе сапоги, и все это ни одною копейкой не дешевле петербургского; только шляпа дороже: проста, плоха, а стоит червонец! Полились дожди (теперь позднее время), зонтик показался мне вещью необходимою — и я заплатил за него 25 руб. Я заблудился в здешних улицах, идучи из Ватикана, и целых 3 часа бродил по грязи, впотьмах; чтобы вперед этого не случилось, купил план города. За четырехдневный постой с меня потребовали в трактире 27 р., и я их отдал. Сверх того, я купил портфель, бумаги, карандаши etc.

19 ноября. Все сие, вместе сложенное, составит гораздо более моего месячного жалованья. Вы видите, я довольно издержался, и хотя из денег, вами мне на дорогу данных, у меня и осталось 3 червонца, но, со всем тем, я еще не могу за что-нибудь дельное приняться. Первое обзаведение очень трудно, и, по прошествии трети, боюсь, надобно будет опять издерживаться на обувь, одежду, бумагу etc., а пенсион наш везде узок и короток, везде жмет и не достает. Я хотел в первом же донесении Академии прямо просить г. Президента о прибавке или, по крайней мере, о единовременном вспоможении, для начала; но, кажется, отдумал. Лучше потерпеть. Что будет, то будет; а будет, известно, то, что Бог даст: коли Бог не выдаст, нужда не заест. Посмотрим!...

Впрочем, неужели бы он прогневался, или худо подумал обо мне? Невероятно! Нельзя представлять в пример пенсионеров французской академии, которые получают только 900 р. пенсиона: они имеют квартиры, мастерские, даже стол, все, все готовое, и посылаются на 5 лет. Надобно посмотреть на немцев: они люди экономные, даром денег не кидают и ведут себя очень тихо. Я нашел здесь несколько человек лифляндцев и курляндцев; они говорят, что, имея по 400 скудов в год, перебиваются с нуждою; а они — народ экономный и счет копейке знают. Как же нам будет перебиваться, имея только 300 скудов?... Едучи в Рим, я надеялся на прославленную тамошнюю дешевизну; но слышу и здесь жалобы, как и везде, и вам скажу: не верьте дешевизне Рима, не верьте дешевизне какого бы то ни было места в свете. Конечно, в некоторых местах иные вещи дешевле, но не гораздо; за то другие дороже, но также не гораздо: иначе, купцы тотчас бы вывезли излишек потребляемого или навезли бы недостающее, и цены, таким образом, должны бы уравняться.... Какова диссертация? — Может быть многим в Риме кажется дешево оттого, что обыкновенно считают более мелкою монетой, у нас копейками, а здесь байоками, но байок на наши деньги составляет 5 коп. по теперешнему курсу. Кстати сказать вам о здешней монете: скудо (scudo) т. е., экю или пиастр, содержит 10 паолов или 100 байоков, байокко — 2 полубайокко; кватринов ныне нигде уже не видно, они вышли из счета. Голландские цехины, или червонцы, всегда принимают по 2 скуда и 17 байоков. Вот вам всегдашний счет денег и курса их для моих будущих писем. Теперь вам не трудно рассчитать, что мы получаем около 4 р. на день. В день надобно издержать на завтрак, обед, ужин 2 р.; это — немного. Что же останется на наем квартиры и мастерской, на материал и инструменты, на одежду, обувь, белье etc.? А натурщику? Натурщик один требует по пиастру в день, и ему дают. Из чего я дам ему пиастр, когда и сам не получаю столько? Я думал купить кое-каких книг; теперь надо это оставить. Мне хотелось и казалось нужным научиться работать из мрамора; теперь не знаю, как из этих денег и покупать мрамор, и покупать инструменты, и платить учителю (самоучкой — нельзя). Из всего этого вы видите, что и вперед мне трудно будет что-нибудь хорошее сделать. Но, никто, как Бог! До сих пор главная моя забота научиться сколько-нибудь языку, и я крайне сожалею, что не взял с собою лишнего у вас немецкого лексикона: он бы мне много помог, ибо здесь половина города населена немцами-художниками. Я познакомился уже с некоторыми, и в том числе с Шадовом, сыном директора берлинской академии художеств. Большая часть из них — люди добрые; часть этой молодежи — патриоты, которые наряжаются в чудное платье, называемое ими alt-deutsche Tracht (древне-немецкая одежда) и носят на головах, сверх длинных висков, quelque chose de Raphael, как называет этот убор мой сосед, живописец Райньери, добрый Пиемонтезец. «Каковы они в художестве»? спрашивал я его. «Я скажу только, отвечал он, что если вы увидите где-нибудь старинную готическую живопись, то наверное подле найдете и немца, который с нее рисует».

Я был у Кановы: почтенный старичок, учтивый старичок, — так учтив, что я уж не знал, как мне быть учтивым, не знал, как отвечать ему. Он сам водил нас по мастерской, сам показывал, сам отворял двери. Что же нам перед ним? Мы кланялись, сколько могли и умели. Великий человек, подумал я. Статуи его полны ошибок, барельефы его никуда не годятся; но, видя вместе поставленным такое множество прекрасных работ, им произведенных, нельзя не сказать — великий человек! Торвальдсен имеет более правильности: стиль его чище, проще, особливо барельефы его несравненно лучше, нежели Кановы; но у него нет той приятности, той отделки, и оттого он менее нравится. Он принял нас холодно, сухо, когда мы были у него (он датчанин), но, прощаясь, пожал мне руку. Признаюсь, я бы хотел заслужить внимание этого человека. Каммуччини — человек очень учтивый, нежный, сантиментальный, богатый и знатный, говорит на распев и с ужимками, живет князем; мастерские его занимают целый упраздненный монастырь. Кроме нескольких человек русских немцев и русских поляков, коренных русских здесь только два, да и те живут не в ладу: Матвеев жалуется на Кипренского, а этот при всяком случае ругает Матвеева. Кто прав? Бог знает! О других, пока, нечего сказать: я еще мало с ними знаком.

20-го ноября. Завтра письмо мое повезут из Рима; это — чтобы вы знали, сколько оно пробудет в дороге. Однако ж покуда скажу вам об одном молодом курляндце. Человек он молодой, любезный и с дарованиями; он учится скульптуре у Торвальдсена и в короткое время показал успехи удивительные, как сказывают. Хотя я с ним и знаком, хотя он берется помочь мне достать глину, кобылку etc., но, при всем том, не хотел бы остаться позади его. Я видел его работы Меркурия, в натуральную величину. Хорошо! Но она работана в комнате Торвальдсена; может быть.... Я сам покуда, чтобы что-нибудь делать, или, лучше сказать, чтобы не делать чего худшего, хожу теперь, покуда, в Ватикан, рисую с антиков, смотрю на них, и каждый день нахожу какие-нибудь новые, еще не примеченные мною вещи, или в старых новые красоты, и любуюсь ими. Апполон, Лаокоон etc, которые мне были так знакомы в гипсе, в мраморе кажутся мне совершенно новыми, невиданными доселе. Я чувствую неизъяснимое удовольствие, рассматривая сии образцовые произведения древней Греции, мечтая пред ними. Ах, если бы ты мог произвесть две, одну вещь, подобную этим, то, умри, Самойло! — тебя будут помнить. Таким образом провожу я каждый день и по целому дню в Ватикане. Иногда бываю в картинной галерее Ватикана, прохожу мимо Жордано, останавливаюсь перед Рафаелевым Преображением, перед его Мадонною da Foligno, перед Доменикиновым Причащением св. Иеронима, и не вижу, как проходит время.

Однажды меня с Сазоновым (он мне всегда аккомпанирует в Ватикане) заперли. Мы ничего не знаем, рисуем и, когда стало смеркаться, спокойно собрав свои пожитки, хотим идти домой. Но везде заперто, все двери и железные решетки. Что делать? Ночевать тут? Что подумают? Мы принялись хлопотать, бегаем, шумим, стучим. Голос наш раздается в длинных галереях Ватикана, гул шагов стелется по мраморным, мозаичным помостам Бельведера, отдается в высоких сводах зал его, и никто не слышит нас. Я струсил не на шутку; к счастью, увидел работающих в саду людей: кричу им, машу, просовываю руки в решетки. Наконец, они меня увидели, сжалились, сбегали за ключом и, взяв 50 коп. на водку, выпустили на свет Божий. Простите, любезные мои, и пишите, пишите о всякой всячине; особенно пишите о том, какого рода письма хотите иметь от меня, а я — как аукнется, так и откликнусь.

Р. S. В конверте (на внутренней стороне конверта). В Кампидолио я был только два раза: этого мало, чтобы что-нибудь рассмотреть, но довольно, чтобы заметить, что надобно чаще посещать его. Там до сих пор еще не все в порядке после посещения короля неаполитанского, которого угощали в залах музея капитолийского и ради которого все статуи были сдвинуты со своих мест. На площади Капитолия, в честь ему, была построена иллюминация и дан фейерверк. Я не видел их, но видел фейерверк, который давал ему на Венецианской площади банкир дюк Торлониа, ныне богатейший человек в Риме. Праздник изрядный, но о нем стыдно бы и упоминать, говоря о Ватикане и Кампидолио. Да, любезные мои, Кампидолио и Ватикан помирили меня с папами и их правлением и заставили почти любить их. Как не любить, не благодарить людей, которые все эти сокровища собрали, сохранили, для их сбережения построили целые дворцы и невозбранно допускают всякого ими пользоваться? Ватикан и Капитолий отперты для всех художников и иностранцев всякий день, а по четвергам и воскресеньям для всего народа. Как не похвалить того, что хорошо? Нынешний папа ¹⁾ строит в Ватикане еще галерею для статуй. Разве в казне есть на это деньги? Мне отвечали, что папа строит на собственный свой счет; за то обед его никогда не превышает цены 5 паолов, и он довольствуется точно тем же столом, какой имел, бывши простым монахом. Не почтенный ли он человек? Хочется мне посмотреть на него.

Любезные мои! Что, если бы вам можно было сделать такое путешествие? Сделать его вам всем вместе? Что же? Дорогою нам попадалось в Италии множество англичан, путешествующих с женами, детьми и со всем скарбом. Смело скажу, что нельзя с бо́льшим удовольствием и с большею пользой истратить несколько денег и несколько времени, как в путешествии. Или, по крайней мере, хоть ты, Иван Иванович, ко мне приехал бы; как бы я желал этого! Кажется, теперь это для тебя не будет невозможным, а архитектору найдется что посмотреть по пути. Люди — везде люди; господа и мужики везде одинаковы. В среднем классе, правда, несколько отличаются народы, но более отличаются они в делах, на много лет предпринятых, напр. в постройке домов. Венеция, Болонья, Флоренция, Рим, Берлин, Вена — везде совершенно различный образ постройки, везде есть какая-то особенность. У нас, напр., построив домик в один этаж, выгадывают из него три, а в Италии, напротив, чтоб иметь дом в один этаж, строят его в три и, сверх того, прибавляют к нему большие каменные галереи. Это называют здесь экономиею. Увидишь дорогою еще и другие особенности; напр., у нас при полоскании белья, выколачивают его деревом, а здесь найдешь, что дерево выколачивают бельем. У нас горячее железо бьют молотом, а я видел, как молот били железом, etc. etc. — много, много! Александр Христофорович! Я хотел-было привезти вам русскую книгу, напечатанную при Венецианском заливе: близ Венеции есть монастырь св. Лазаря. Армяне, ученая братия, его обитатели, печатают у себя книги на всех языках. Мне очень хотелось купить у них русский молитвенник и армянский лексикон (вы охотник до словарей) для вас, но постыдился спросить ученого отца-библиотекаря о продаже и цене. Если хотите, то на обратном пути я куплю вам армянский словарь. А между тем я уже имею к вам просьбу: инструкция наша, хотя полна и ясна, но у нас поднялись споры — должны ли мы послать в Академию журнал своего вояжа и когда? Я говорю — должны; другие говорят — нет. В самом деле, что нам писать? Был там, видел то; был, видел. Неужели оценят виденное только мельком? Спросите, пожалуйста, мимоходом, Александра Ивановича Ермолаева ²⁾, и уведомьте меня. Карл Иванович! Пошли мне какой-нибудь совет в рассуждении моих занятий и расположения времени, если вы, складчиною, признаете что́ за благое. Поищите также каких-нибудь сюжетов: у меня нет никаких книг, и где достать, не знаю. Пиши о себе со всеми подробностями, пиши даже о концертах ваших. Моя флейта лежит спокойно. Иногда только надуваю на ней: «Ах, скучно мне на чужой стороне», где и остаюсь любящий и, верно, любимый брат.

Примечания