VI.

9-го декабря н. ст. 1818 г. Последнее письмо мое было уже на почте, когда я вздумал, что некоторые в нем места требуют поправки, и что, может быть, было бы лучше совсем не посылать его; но нетерпение скорее уведомить вас о своем прибытии в Рим будет моим извинением. Теперь — поправки. Не надеясь на папские почты, и не зная места, куда бы адресовать ко мне, я сперва думал, что вернее пересылать письма через банкира, но, после увидев, что другие пишут и также получают письма непосредственно через почту, я передумал и, попросив у Скуделлария адрес (какой олух!), забыл сказать, что, надписывая так: à M-r. Halberg, pensionnaire, etc. chez M-r. Scudellari, rue Condotti, № 19, вам уже не нужно будет таскаться к Ралю. ¹⁾ Еще: говоря о молодом курляндце, ученике Торвальдсена, я забыл сказать, что он родной брат петербургского купца, Лауница, Шмидт-фон-Лауниц. На днях получил он письмо, которым курляндское общество zur Natur und Kunst, провозглашает его своим сочленом: в четыре года — это довольно! Далее: я вам ложно сказал о содержании французских пенсионеров, я был mal instruit ²⁾: они стола не имеют в своей академии, но за то пенсион их не 900, а 2400 франков. Наконец: я подумал также, и меня это беспокоит, что слова мои «тон русского пенсионера» могут быть поняты не в том смысле, в каком они сказаны; но вы меня знаете и, конечно, поняли, что в голове моей не было при том ни полслова о пышности, важности или тому подобном, что, яко окончившему курс своего ученья, по словам г. Президента, в высшем училище, мне непристойно связываться с чернью-художниками, которыми набиты трактиры Рима. Это гордо, и я не запираюсь в некоторой гордости. Я вам скажу даже пример: Канова каждый год задает программы и отличившимся раздает награждения из собственных своих денег; всякий, кто бы ни был, может представлять свою работу для состязания. Мне тоже советовали сделать, но я не захотел, ибо 1) мне казалось неважно получить от частного человека несколько денег, как награждение; 2) я видел работы тех, с которыми бы должен был тягаться: одержать над ними верх мало принесло бы чести, а уступить — было бы великим бесчестием, и 3) мудрено бы было и сделать лучше, ибо времени до Рождества оставалось мало. Я и не захотел мешаться со школьниками: я пенсионер! Не скажете ли, что такая гордость немного лукава? Я и сам так думаю; но, кажется, за это еще нельзя меня бранить.

17 декабря н. ст. Некоторые, и очень умные, люди, советуют мне по крайней мере целый год ничего не делать и только ходить, смотреть, смотреть, да думать; я не послушаюсь их. Они представляют в пример Давида, который, бывши пенсионером французской академии в Риме, целых три года только смотрел, да думал, и после того вдруг написал славную картину. Таким же образом ученики его в Париже, прозванные «думателями» (penseurs), сидели по целым дням неподвижны и погруженные в размышления: «надо дескать, больше думать; более работать головой, нежели руками». Однако же Давид приметил, что из всех пенсионеров не было ни одного человека с дарованиями. Боюсь походить на пансёров, боюсь слушаться совета умных людей и следовать примеру Давида. Провожу, как и прежде, дни свои в Ватикане, а вечера в натурном классе французской академии. По четвергам и воскресеньям я имел бы довольно времени надуматься и насмотреться и исподоволь успел бы все осмотреть, если бы за смотрение не надобно было платить; но, как я уже сказал это, экономия моя в таком положении, а на смотренье надобно столько же тратить, сколько и на прожитье, то я и должен отказаться от сего удовольствия и откладывать его вдаль, все вдаль, вдаль; а вдали — неизвестность. Так, экономия моя плоха, еще плоше, нежели при первом письме. Прямо против моей квартиры опросталась мастерская; все советовали мне не упускать сего случая, ибо она близка, дешева и отдается от художника (Вас. Ив. Демут знает Альвареца). Как хорошо! Я послушался, нанял, написал контракт на французском языке (каков!) и заплатил за треть вперед 12 скудов — вперед за треть, которую я, может быть, еще и работать не буду! Что делать? Жаль 12 скудов, а еще более жаль одного луидора: он был такой хорошенький, светленький, стоил 22 р., а я, нечуствительный, забывшись, положил его в прорванный карман и потерял! Еще не все: беда одна не живет, а на бедного Макара и шишки валятся. Мое кое–что совсем износилось, иссиделось в Ватикане. До лета еще далеко, а у меня только и осталось с небольшим 12 скудов до марта. Глинка обещал позычить ³⁾; это значит — я займу, буду в долгах. Еще слава Богу, что есть, где занять!

1-го января 1819. Новый год! Поздравляю вас, любезные мои, поздравляю! Будьте счастливы и веселы и вспоминайте иногда о вашем маленьком Самойле! Бывало этот праздник он проводил вместе с вами, а теперь — один, далеко, в чужой земле! Для него нет праздника; пройдет год, и он не увидит вас: пройдет еще год, и он все еще не будет вас видеть. Дай Бог, чтобы разлука эта по крайней мере вознаградилась, чтобы я вернулся домой умнее, нежели уехал, чтобы я мог доставить хотя какое-нибудь удовольствие и вам, и своему начальству! Дай Бог!

6 февраля н. ст. Сколько вдруг новостей! Еще один товарищ в Риме: вчера приехал сюда с гр. Потоцким Эльсон. Графиня Потоцкая, у которой он был архитектором, оставила ему его жалованье на два года, вместо пенсиона, для путешествия, и он, пробыв один год в Италии, отправится во Францию. С ними же приехал сюда наш поэт, Батюшков, и привез нам письма. Но мне не было письма! Нет никакого известия об вас, любезные мои родные. Что с вами делается? Более полугода я ничего об вас не слышу, ничего не знаю. Или вы запали?

Батюшков привез нам выговор от г. Президента, который желает, чтобы мы чаще писали в Академию; но нам, или по крайней мере мне, и то тяжело. Я никогда не был ни охотником, ни мастером писать, а здесь, в Риме, мне перья и вовсе опротивели. Если я дорогою имел мало времени, то теперь имею его, еще, может быть, менее: день целый занимаюсь своим делом, а в 10 часов вечера, пришедши домой, право, не до писанья, а до постели! И неужели мы посланы сюда для сочинения рапортов, журналов, писем и описаний? Три года так мало для Рима, что жаль тратить их на описывание; надобно, как можно, спешить пользоваться Римом. Полно!

9-го февраля мы представлялись приехавшему сюда великому князю Михаилу Павловичу.

7 марта. Третий час ночи. Вот уже осьмой месяц, как я расстался с вами и ничего об вас не слышу. Я писал вам из Берлина, из Вены, из Рима, и, не получая от вас ответа, не знаю, доходят ли до вас мои письма. Теперь пользуюсь отправлением нашего журнала и рапортов. Ради самого Бога, прошу вас, скажитесь, напишите! Прошу вас также уведомить меня, как наши рапорты будут приняты. Я думаю Александр Иванович ⁴⁾ даст вам прочесть мой журнал и рапорт: покритикуйте их во услышание мне, чтобы я вперед мог лучше написать. Три недели писал я их, но и теперь еще не знаю, то ли я написал, что Академия знать желает, и так ли написал, как она ожидала? Прощайте! Еще раз прощу вас, напишите, ради Христа напишите! Я не знаю, что и написать вам, пока не получу от вас письма. Скажите, каких вы хотите писем? Мое первое письмо из Рима была Иеремиада: я был очень расстроен. Теперь это прошло: я весел, и вы увидите из моего рапорта, что я имею причину быть веселым. Скажите, каких хотите писем? Хотите ли, чтобы я описал вам, как несколько тысяч халатов составили всю церемонию великолепных похорон королевы испанской? ⁵⁾ Или, чтоб я вам описал дряхлого, старого папу или живого, деятельного кардинала Консальви? ⁶⁾ Или описывать вам здешний карнавал, которого я почти не видел? Или рассказать, как принцесса Боргезе кокетничает и жеманится, выставляет свои белые зубы и поправляет покрывало? Она некогда почиталась красавицей и была, в самом деле, недурна. Или рассказать, как Луциан ⁷⁾, en bon bourgeois ходит прогуливаться со своими прекрасными детьми? Или писать вам об улицах, площадях, дворцах, развалинах, статуях, картинах? Скажите, чего хотите? Я стою перед лавкой и предлагаю вам товар на выбор. Но вы не сердитесь, если получите гнилой товар. С нетерпением буду ожидать ваших писем.

Рим. 7 марта н. ст. 1819. В И. Академию Художеств донесение. Имея от И. А. X. предписание, по прошествии каждой трети года, присылать в оную обстоятельный журнал своего пребывания в чужих краях и донесения о своих там упражнениях и о сделанных на счет лучших художественных произведений замечаниях, сим честь имею донести, что упражнения мои в течение сей первой, проведенной мною в Риме, трети состояли: днем, в рисовании с разных статуй и барельефов, в Ватикане находящихся, а по вечерам в леплении с натуры во французской академии. Посвящая сему все свое время, я не имел досуга бывать в других галереях или в мастерских здешних художников так часто, чтобы мог сделать какие-либо замечания, и потому журнал мой в сию первую треть не может заключать ничего такого, что заслуживало бы быть сообщенным; также не осмеливаюсь я отдать на суд Академии такие замечания, которые и во мне самом еще не созрели, в верности которых я сам еще не уверен. Теперь же занимаюсь сочинением эскиза для статуи Ахиллеса, которую Его Высочеству Великому Князю Михаилу Павловичу, во время присутствия его в Риме, угодно было мне заказать. Эскиз сей должен быть изготовлен мною к тому времени, когда Его Высочество возвратится сюда из Неаполя и, если тогда я получу от него какое приказание, то не замедлю известить о том Академию.

Приятным для себя долгом считаю чрез сие донести, что, как в рассуждении вышеупомянутого препоручения, так и милостивого со стороны Е. И. Высочества нам приема, мы много обязаны его сиятельству князю Григорию Ивановичу Гагарину, который, вследствие полученного им от г. Президента Академии письма, принял в успехах наших деятельное участие, и г. Советнику Академии, Кипренскому ⁸⁾, который и при всех других случаях оказывал нам всевозможную помощь. Равно, во всех городах на пути от Петербурга до Рима я пользовался, по данным мне от Академии рекомендательным письмам к начальникам российских миссий, их покровительством; так напр. в Берлине, г. фон Крафт доставил нам от г. Шадова билеты для входа во все галереи и художественные заведения; в Вене, г. Отт не только сам показал нам весь дворец императорский и рекомендовал нас лично находившемуся тогда в Вене российскому в Венеции консулу, г. Наранцию, но дал еще, сверх того, письмо к консулу в Триесте, г. Пеллегрини, который, со своей стороны, поручил служащему при консульстве, г. Базикию де Трандофилу, показать нам все достопримечательности города и приискать судно для переезда нашего в Венецию. Здесь, опять, наш российский консул, г. Наранци, не только велел в своей гондоле перевезти нас на твердую землю, но и лично сам нарядил нам для дальнейшего пути хорошего ветурина и заключил с ним условие, для нас выгодное, чего мы, по незнанию языка и местных обычаев, не могли бы сделать без его помощи.

Здесь в Риме, уверившись опытом первых четырех месяцев, что содержание, нам положенное, недостаточно, нахожусь вынужденным довести сие до сведения Академии, тем более, что я желал бы пользоваться читаемыми здесь публично археологическими и анатомическими лекциями, но для чего я должен бы был сперва научиться грамматикально языку итальянскому, незнание коего служит мне немалою препоной в моих занятиях. Сверх всего, первое обзаведение разными необходимыми к производству работ инструментами и материалами, здесь крайне дорогими, и чрезвычайная плата натурщикам, по пиастру (пять рублей) на день, делают всякий приступ к работе, без особенного вспоможения или без значительной к нашему пенсиону прибавки, совершенно невозможным. Впрочем, предавая себя в дальнейшее покровительство И. А. X., имею честь и проч.

К конференц-секретарю А. И. Epмолаеву. М. Г. Александр Иванович! Хотя и неприятно получать выговоры, но я должен благодарить его п-во г. Президента за сделанный нам выговор, ибо он тем доставляет мне, по крайней мере, благовидный предлог писать непосредственно вам, М. Г. мой.

Человек неохотно признает себя виноватым, и потому вы, надеюсь, не будете удивляться, если и я думаю, что не заслужил такого строгого напоминания о моих обязанностях, ибо думаю, что еще не нарушил их. Я не знаю, хорошо ли делаю, что пишу к вам об этом; но к кому же мне отнестись? Кому и как отвечать на этот выговор? Официальный он, или частный? Я ничего того не знаю и потому прошу вас, М. Г., если вы признаете нужным, представить мои причины на уважение его п-ву, или умолчать об них, если вы то найдете лучшим.

Со дня прибытия нашего в Рим до того времени, как мы получили от г. Батюшкова письмо, еще не прошло четырех месяцев; следовательно, мы еще не были виноваты, а о прибытии нашем сюда, равно как и о благополучном окончании нашего плавания. Академия была извещена в свое время рапортами г. Глинки, яко хранителя и разносителя рекомендательных писем за всех нас. Писать же каждому порознь казалось нам излишним, ибо то было бы только четырекратное повторение слова «приехали». Конечно, мы должны были бы прислать наши путевые журналы; но в дороге нельзя писать порядком, а после трудно собирать свои лоскутки и заметки, особливо нам, людям новым, чужим в письменности; по сей же причине с нас не взыщут, если бумаги наши не будут таковы, какими желали бы их видеть. Теперь мы их посылаем.

В рапорте моем я прошу о прибавке пенсиона, ибо оный действительно недостаточен для того, чтобы учиться. Происшествия последних лет возвысили здесь цены на все потребности до того, что все стало вдвое и втрое дороже; к тому же, курс наших ассигнаций так упал, что 1600 рублей составляют ныне также 300 пиастров, как прежде составляли их 300 рублей; но тогда, по словам г. Матвеева, с 25 пиастрами в месяц можно было так жить, как ныне с 80-ю едва ли жить можно. Прибавьте к тому еще дороговизну первого обзаведения, и вы увидите, что с 25 пиастрами в месяц и через год нельзя приняться за работу. Мне даже помнится, что в совете Академии, несколько лет тому назад, было постановлено, чтобы пенсионеры ее, в чужих краях находящиеся, получали на содержание свое в Риме, каков бы ни был курс, не менее 30 скудов в месяц; а мы, при большей дороговизне всех вещей, получаем только по 25 скудов в месяц. Можно терпеть нужды, можно бороться с трудностями и даже бывает приятно преодолевать их; но нельзя делать невозможного, а с 300 пиастрами и жить, и учиться — невозможно. Если царь русский есть величайший из государей в мире, то за что же пенсионеры его должны играть такую жалкую роль на свете? Ибо пенсионеры всех маленьких князьков германских, даже пенсионеры частных людей, имеют более нашего. Но я излишне распространяюсь о своих нуждах. Алексей Николаевич, при отъезде нашем, обещал прибавку к нашему пенсиону, а его обещания — не одни только слова. Где уже столько сделано, там постоят ли за безделицей, чтобы кончить дело? И так позвольте, чтобы, благодаря вас за все, уже сделанное, вместе с тем я благодарил и за то, что вперед будет сделано. Впрочем и т. д.

2-го мая. Ивану Петровичу Мартосу ⁹⁾. В. П-во, М. Г. С нетерпением ожидал я того времени, когда мне можно будет вас уведомить об успехе порученного мне вами дела. По приказанию вашему я был у скульптора Пачеттия и видел у него слепок и форму Барберинского Фавна. Он, по настоянию моему, согласился, за ту же цену, 50 червонных, сделать от себя яшик и хорошенько уложить фигуру. Но я думаю, что лучше купить такой отливок у формовщика Мальпиерия, которого счет при сем прилагаю, не только потому, что это будет несколько дешевле, но и потому, что он, как человек опытный и чрезвычайно аккуратный, и отольет, и сложит, и уложит со всевозможным старанием. К тому же и форма его, равным образом снятая с оригинала, гораздо новее, и известный берлинский скульптор Раух также предпочел Пачеттиевой и заказал для себя второй из нее отливок; следовательно, ваш отливок будет третий, если В. П. не замедлите ответом и вместе с тем пришлете счет, поданный мне Мальпиерием. Что же касается до железных инструментов, то я повторю вам то же, что говорил вам и прежде: я в них не знаток и даже не думаю, чтобы здесь их делали лучше, нежели в другом месте, ибо другие подобные вещи, как то: ножи, рейсфедеры, замки и проч., привозят сюда из Германии; но впрочем, если вам будет угодно иметь римские инструменты, то прошу, уведомьте меня, какого рода и в каком числе вам иметь их желательно, и я не замедлю исполнить вашу волю. В рассуждении же пересылки, я думаю, лучше бы поговорить с г. Президентом, чтобы их отправить с академическими формами; в противном случае, если вам покажется долго ждать, условиться в Петербурге с г. Ралем; также и письма ваши (если вы меня ими удостоите), посылать через здешнего банкира Торлониа, ибо по почте письма часто не доходят: приехав сюда, я писал в СПБ. через почту, и вот уже 5 месяцев, как не получаю ответа. ¹⁰⁾

По тому участию, какое вы всегда во мне принимали, надеюсь, вам не неприятно будет узнать что-нибудь о вашем ученике, и вы, конечно, простите, если письмо не будет длинно.

Я нашел Италию и Рим не совсем такими, какими их себе представлял: в последнее время здесь многое переменилось; но народ остался таким же бедным, каким был и прежде. Бедность его тем поразительнее, что на пути в Италию сперва едешь по Германии, где между трудолюбивыми немцами редко увидишь просящего, а в Италии беспрестанно встречаешь толпы нищих, которые, среди плодоносных, лежащих впусте полей, самым наглым образом требуют милостыни именем какого-нибудь святого. Во время самое для него блестящее, во время беспрерывных почти праздников, Рим, тем не менее, показался мне самым скучным городом.

В это самое время праздники и торжества не прерывались с самого нашего приезда до сих пор: сперва угощали короля неаполитанского, вскоре потом наступило Рождество, потом хоронили королеву испанскую, потом карнавал; потом приехал наш великий князь (благодетельный приезд!), потом страстная и святая недели, потом давали балы и фейерверки для австрийского императора, и, не смотря на все сии праздники, Рим все кажется мне самым скучным городом. Но, говорят, тем лучше можно в нем учиться, и это по крайней мере походит на истину. Художники здесь не составляют одного общего сословия; они разделились, по нациям, на школы итальянскую, французскую и немецкую, которые живут во всегдашней между собою войне; каждый художник сидит у себя в мастерской, таится и скрывается от других. Таким образом я еще мало мог познакомиться и, хотя каждый день должен говорить на четырех разных языках, но, при всем том, меня мало понимают, а я еще менее понимаю, и живу здесь, как в земле неприятельской: купец, мастеровой, служанка — все говорят: vои altri, Moscoviti, voi altri pensionati, che siete ricchi» ¹¹⁾, и за все хотят взять лишнее. Прибавьте к тому нужды, какие я терпел, особливо в начале, и вы увидите, что Рим не мог мне понравиться. Теперь я начинаю, помаленьку, привыкать к Риму и, слава Богу, уже не так нуждаюсь. Г. Кипренский постарался, чтобы великий князь Михаил Павлович заказал нам всем работы и предложил задать скульпторам Гектора и Ахиллеса. Великому князю понравилась такая задача. «Хорошо, сказал, он, два скульптора, следовательно, два соперника; пусть они представят двух великих соперников, и увидим, кто победит». И так, еще не кончилась для меня борьба, еще должен я состязаться! Мы с Крыловым кинули жребий: ему досталось делать Гектора, мне — Ахиллеса. Как же будет смешно, если мой Ахиллес падет пред Гектором, победитель — перед побежденным! Ах, Иван Петрович! Подле вас мне хорошо было, а здесь — кто посоветует? Кто так, как вы, пожелает мне добра? Но, и отдаленный на несколько тысяч верст, я на ваш совет надеюсь, и для того, вместе с рапортом, намерен в непродолжительном времени послать в Академию рисунок со своего эскиза. Вы всегда так много для меня делали, что, по тому самому, я думаю иметь и впредь право на ваши благодеяния, хотя воздать за оные ничем иным не могу, как только всевозможным старанием заслужить себе громкую славу, чтобы некогда вы с такою же гордостью могли сказать: «вот мой ученик», с какою я теперь говорю; «он мой учитель»...

Из записной тетради. — Кавалер Торвальдсен, родом из Дании. — Канова и Торвальдсен суть, бесспорно, знаменитейшие в нынешнее время, по своей части, художники. Итальянцы на стороне первого; иностранцы, и в особенности, северные, предпочитают последнего, и они заявили то гласным образом. Наследный принц баварский ¹²⁾, перед отъездом своим из Рима, пригласил к обеденному столу своему некоторых известнейших здесь художников и в числе их г. Торвальдсена. Перед концем обеда, вдруг отворяется дверь, входит несколько художников-немцев, фанатиков-патриотов, каких ныне много в Германии, — в чудном наряде, какой и сам принц носит, и который они называют Nationaltracht. Они важно, мерными шагами, приближаются к столу и, после некоторых обрядов, бац г. Торвальдсену венок на голову! Он совсем этого не ожидал, не был в этом ни виноватым, ни участником, и краснел за себя и за них. При всем том, однако, итальянцы с насмешкой называют его «венчанным скульптором». Как Ахилл и Гектор, (как Крылов и я), Канова и Торвальдсен находятся в вечном противоборствии, и потому почти нельзя говорить о них, как сравнивая одного с другим. Но я буду стараться избегать сего, сколько возможно. Слава Торвальдсена еще юна в сравнении со славою Кановы; еще недавно свет узнал его. Будучи в Риме пенсионером копенгагенской академии, в первые два года он ничего не произвел; ему присылали выговоры, ему грозили, наконец, лишением пенсиона, и тогда он принялся сделал статую Язона, и послал оную в Копенгаген. Тут увидели, что его праздность не была праздною, что, чем менее упражнял он свои руки, тем более имел времени упражнять свою голову и, соображаясь с образцовыми произведениями древних, вникая в причины их красот и в причины недостатков новейших художников, тем свободнее обдумывать будущие свои занятия и в мыслях приводить их к возможному совершенству. И можно, кажется, смело сказать, что никто из здешних художников не понял, не вошел в дух древних лучше его; никто не имеет того великого простого стиля, как он; никто не представляет таких благородных, чистых форм и размеров, как он. Вымыслы его всегда прекрасны, по большей части взяты с древних и, не быв до него повторенными новейшими художниками, могут называться новыми. Представления сих вымыслов всегда просты и натуральны, и постановления фигур почти всегда соответственны тому действию или той страсти, какие он придает своему герою. Вообще в сочинениях его много искусства; но искусство сие так скрыто, что совсем не видно художника, совсем не видно того, обыкновенного другим кокетства или желания выказать себя: все кажется очень просто и натурально. Его статуи и барельефы нарисованы также очень правильно и в размерах, и в формах, и в контурах; к сожалению, в его работе есть какая-то жесткость, нечто суровое, и ни одно из его произведений не имеет той нежной туши, той тщательной отделки, которые необходимы для прельщения, очарования зрителя.

Кавалер Альварес, испанец. — Г. Альварес, вскоре по нашем прибытии, окончил колоссальную модель группы, представляющей Антилоха, защищающего раненого отца своего, Нестора. Раненый Нестор упал на левое колено; правая, вытянутая нога, кажется, показывает, что удар, ему нанесенный грозным Гектором, был силен: он отшатнулся, упал, и левое колено сдержало тяжесть его тела. Меч выпал из рук старца, и он хватает за левую ногу сына. Мужественный Антилох, прикрывая щитом отца своего, грозит смертию всякому, кто бы дерзнул к нему приблизиться. Достоинство сей группы составляют жар и смелость в ведении больших контуров; характеры выдержаны с довольною крепостью, рисунок правилен, как в размерах, так и в формах. [Художник хотел подражать древним и, по крайней мере, доказал, что он их понимает. В изобретении и составлении сей группы видно много искусства и жару; но Нестор, «мудрейший из царей», играет в ней уж слишком жалкую роль: он ползает, кряхтит, и за пламенным Антилохом его едва приметишь]. Левый бок показался мне слишком коротким, сжатым, и в отделке группы вообще видна великая небрежность. Группа сия никем не была ему заказана, и он делал оную на свой счет, по одной единственно любви к своему художеству и к славе; тем более надобно почитать художника и тем (строже?) судить его произведение. Некоторые говорили, что он в фигуре Антилоха подражал известным Монте-каваллям. «Нет, отвечал он, постановление фигур, конечно, я изобрел; но эти контуры, это движение, работу мускулов, я нашел в натуре. И к чему служит подражать, если не понимаешь? Понимать — не только понимать, но и помнить».

«Я слышал, что вы любите заниматься чем-нибудь великим, de grandes choses», сказал ему император австрийский ¹³⁾, вошед в его мастерскую. «Государь, отвечал он, я бы этого хотел, но нужда заставляла меня при всем том заниматься, по большей части, мелочами». Он ожидал, что цесарь закажет ему группу Антилоха из мрамора; но нет: цесарь уже известен с этой стороны.

Прочие его работы неважны. Его Диана есть слабое подражание Диане версальской. Венера его походит на кокетку, и ей можно бы сделать известный Микель-Анжелов вопрос: статуя, чего ты хочешь? Его портрет одной римской дамы довольно походит на капитольскую Агриппину, только, как и все подражания, гораздо слабее той.

Г. Альварес — не только искусный художник, но и любезный, откровенный человек; он с милою простотой открывал мне свои мысли о скульптуре и скульпторах в нынешнее время и охотно отдавал справедливость другим. «Но, прибавлял он, когда я посмотрю на Лаокоона, Аполлона, торсо, то все мы кажемся, перед людьми, их произведшими, не более, как дети.» Вот некоторые из его мнений: В произведениях всех народов виден отпечаток их характера: у немцев много учености, натуры, но много же и холодности, неловкости и вообще излишний порядок и сухость; у англичан есть красоты, но более жесткости, принужденности, суровости; у французов много учености, но везде притворство и легкомыслие. Фламандцы, как хорошие домоводцы, превосходно представляют вещи неважные, но купцы-домоводцы не могут представлять героев. Наиболее жару и героизма видно в произведениях южных стран Европы: в венецианской найдем всю пышность и великолепие в ее блестящих красках; в римской и флорентийской, кажется, еще видишь героев древних республик; в испанской и неаполитанской увидишь всех более огня, но всех менее терпения; в них же не довольно учености, порядка. Русских он еще не знает. Ныне художества в Риме в таком положении, что можно бы было основать хорошую, истинную школу; уже не упорствуют более в своих мнениях, уже начинают сомневаться и верить возможности ошибаться, и для того он хотел, чтобы в академии читали теорию красот древних статуй, т. е. объясняли бы, в чем именно состоят красоты Лаокоона, Аполлона и др. Он говорит, что это и научило бы молодых людей и, вместе, зажало бы рты ложным знатокам, которые бредят о том, чего художник вовсе и не думал, и только сбивают других. В Риме художник не может даром потратить своего времени, хотя бы он, по-видимому, и ничего не делал; ему это, особливо в начале, даже полезнее, нежели работать: он встречает художников, разговаривает — и учится; он видит статую, картину, смотрит — и учится; он заходит в какую-нибудь мастерскую, рассуждает — и учится; а учиться глазами и головой гораздо полезнее, нежели руками. Канова, по его мнению, в мужских своих фигурах еще очень далек от истинного героического стиля; женщины его прекрасны, gracieuses; но в них еще нет той строгой, нерастленной красоты форм, которая пленяет нас в Венере медицейской и в других древних статуях. О статуях на Монте-Кавалло он говорит: хотя они прекрасны, но с них нельзя учиться. Греки знали, что делали, а они делали их не для этого, а для того, чтобы, стоя на возвышенном, открытом месте, в воздухе, они нравились и поражали. И они поражают, вблизи же они будут карикатурами.

Рудольф Шадов-сын. — 22-го апреля 1819 видел в мастерской г. Шадова глиняную модель семи-колоссальной группы, лишь только им оконченной. Она представляет Ахиллеса с Пентезилеей, когда он, прельстясь красотою сей, им же убиенной, царицы амазонок, защищает тело ее от греков, хотящих бросить оное в реку. Составление сей группы походит несколько на вышеописанную Альвареса; но я не решусь сказать, чтобы г. Шадов воспользовался мыслью г. Альвареса: сходство предмета, действия и страстей произвело сходство и в расположении, и в постановлении фигур; разница в том, что там Нестор взади прячется за ногою Антилоха, и оттого фигура его много теряет, а здесь труп Пентезилеи впереди, левая нога Ахиллеса закрыта ее платьем, и оттого теряет вся группа. Готовясь сам делать статую того же героя, боюсь сказать, что г. Шадов не дал ему того величества, которое должно отличать «богоподобного» Ахилла, который лишь только показывался, и победители-трояне бежали, как побежденные. Здесь он неважен и холоден. Странным также показалось мне небольшое возвышение земли, на которое опустилось тело Пентезилеи, и которое, что очень приметно, нарочно для нее сделано. Художник мог бы его избежать, если бы только придал амазонке надлежащий рост. Фигура ее, в сравнении с Ахиллесовою, очень мала. Впрочем, в сей группе есть много достоинства, так как и в других сего художника работах.

Канова. — Художник, который, в течение почти 50 лет, целого полустолетия, удерживает за собою славу первейшего скульптора, который собственным своим достоинством приобрел себе титул маркиза, который стяжал себе несметное богатство и умеет употреблять оное на пользу общую, конечно, заслуживал бы, чтобы говорить о нем подробнее; но мастерские его походят на целые галереи, и число его работ так велико, что говорить о каждой из них завело бы слишком далеко; а потому мы только упомянем о некоторых позднейших его работах, которые у нас, в Петербурге, еще неизвестны. Сперва нечто вообще.

Не смотря на громкую и давнишнюю его славу, не смотря на то прельщение, очарование, в котором он удерживает мир, не смотря на ту прелесть, которою он облекает свои произведения, смею сказать, что в каждом произведении его есть множество недостатков по всем частям. Например выдумка и расположение каждого из них, по-видимому, не стоили художнику никакого труда, никакого размышления, и все статуи сочинены будто натурщиками: так постановления их принужденны, affectés и ложны. В произведении их также видно много недостатков и в рассуждении рисовки, и в рассуждении лепки (т. е. в подражании мягкости тела). Знатоки особенно говорят, что он недовольно искусен в изображении рук и ног, на что я скажу, что у него ноги, исключая того, что они, всегда короче надлежащего, вообще хороши: колени поставлены верно и имеют хорошую форму, и следы хорошо привязаны к щиколкам. В туловищах его я нахожу столько же ошибок, и головы всех его статуй так сходны между собою, что все кажутся братьями и сестрами. В лепке или изображении плоти, imitation de chaire, я не вижу истины, натуры: все чрезвычайно кругло, напухши, и часто даже мужские груди кажутся как бы подушками. Самая даже отделка, которой в нем столько удивляются, имеет что-то принужденное и есть более признак кокетства, нежели познаний художника. О барельефах его и упоминать нечего: они кажутся работою какого-нибудь своевольного, капризного ученика.

Не смотря на все сии недостатки, он дает своим произведениям столько приятности и отделывает их с таким тщанием (хотя и в отделке видно manièré ¹⁴⁾), что они всем нравятся, и вероятно всегда будут нравиться, а особливо женские фигуры, в которых приятность едва ли не есть главное достоинство. И когда войдешь в огромные его мастерские, когда увидишь это множество статуй, барельефов, когда увидишь в каждой из них какие-нибудь красоты и когда узнаешь, что все сие множество статуй, барельефов и бюстов, для сделания коих потребно бы десять жизней человеческих; когда, говорю, узнаешь, что все сие множество произведено одним человеком, — то невольно скажешь: каков великий человек!

Нельзя, при сем случае, не пожалеть, что наши художники в Петербурге не имеют средств держать у себя подобные открытые мастерские, где произведения каждого из них составляли бы, так сказать, историю его успехов; произведения же всех вообще тогда показали бы публике, что художники русские уступают чужеземным только в славе и в выборе предметов; ибо (я говорю о скульпторах) чем их занимают у нас? Какою-нибудь кариатидою на случай, барельефом или статуею к спеху — работами, служащими по большей части для украшения какого-нибудь строения и, по большей части, определенными на такую ужасную вышину, что их никто там не увидит, и сверх того еще вся сия работа отдается не тому, кто способнее — хорошо ее сделать, а тому, кто может сделать дешевле. Занятие для них самое возвышенное, способнейшее для открытия их дарований и познаний, есть какой-нибудь надгробный памятник ¹⁵⁾. Во всем обширном царстве русском мы видим только три памятника славы; между тем в истории его находится много славных событий, в народе его было много великих людей. О предметах, взятых из истории русского народа или из баснословия, уже и говорить нечего, разве только в таком случае, когда они представляют какое-нибудь неморально соблазнительное действие. Здесь же не так бывает. Не так поступают с Кановой: от него только требуют статуи, а сюжет и цену оной он сам определяет.

Примечания