IX.

Рим 5-го июня 1819. Любезные родственники! Еще третьего дня положил я этот лист перед собою на столе; но надо было щипать корпию, перевязывать etc., — и он оставался чистым. Сегодня снова берусь за него, берусь с намерением исписать оный кругом журналом своего путешествия. Но, не пугайтесь: я даю вам полное право не читать этого письма и, с своей стороны, оправдываюсь тем, что случай не дозволил мне сделать оного интереснее, присовокупив к нему описание Фраскати, Альбано и проч., а лишний досуг заставляет делать оное длинным; в обоих случаях — леность, непривычка... Надеюсь, что вы меня извините, как почти правого и, сверх того, как калеку.

Для нашего пути мы сделали план такой: из Тиволи пройти через Палестрину во Фраскати, посетить Колонну, Тускулум, Гроту-Феррату, С. Марино, Кастель-Гандольфо, и перебраться в Альбано, чтобы видеть место древней Альбы-Лонги, озеро Альбано и славный его водопровод (emissario, déchargeoire d’eau) Ариччию, Неми, Монте-Каво и проч., а в заключение употребить еще один или два дня, чтобы увидеть Лаурентум, Остью, Порто, и возвратиться в Рим. На все сие мы полагали достаточным полторы или, по большей мере, две недели и думали, таким образом, с одного маха, с одного почерка, осмотреть все.

Как сказано, мы отправились 10 мая. Дорога в Тиволи идет от ворот С. Лоренцо, мимо старинной, в одной миле от города находящейся церкви св. Лаврентия, через обширную, почти до самого Тиволи пустую, равнину, и в некоторых ее местах еще видны камни древней Тибуртинской дороги. Сия равнина, Campagna di Roma (Римское поле) представляет самый печальный, пустынный вид: удивительно, как запущены, необработаны окрестности Рима! На всем пространстве от Рима до Тиволи, на протяжении 18 миль, я видел только две небольшие пашни; однако ж и прочие поля разделены и огорожены, следовательно имеют хозяев, а при всем том на них не видно ничего, кроме изредка проседающего кустарника и изредка пасущегося скота. После этого удивительно ли, что в Риме бывает голод? На всем пространстве едва ли можно насчитать до десяти домов, стоящих отдельно на краю пустынной дороги. Как после этого не жаловаться, как не верить, что воздух на «Поле Римском нездоров»? По крайней мере, чрез сию пустыню, степь, какую можно бы было проложить прекрасную дорогу! — ровную, прямую! Но и этого нет: я удивлялся тому, как она худа, а г. Роден объявил, что ныне еще поправили ее для австрийского императора. Из этого видно, на ком лежит вина всеобщей бедности народа римского. Пространная сия пустыня со всех сторон ограничена горами. Прямо против, белеют, пестреют горы, окружающие Тиволи, и зеленеют прекраснейшие долины. (Роден показывал мне одну, всю покрытую миртами и алоями, и сказал, что там все родится так же хорошо, как на самом южном краю Калабрии, — но только одну). Вдали за ними, горы Субиако и Апеннины выставляют через облака снежные верхи свои. Немного правее, на крутой скале, видна Палестрина, прохладный Пренесте. Еще правее, отделяясь долиною, над которою видны горы земли древних Вольсков, стоят в одной огромной черной массе горы Тускуланские и Албанские; по ним раскиданы великолепные виллы вельмож и кардиналов; они издали кажутся цветками, вырвавшимися из своего букета, Фраскати. Два раза переезжали мы Теверон по древним мостам. Первый называется Ponte Mammolo; сходство имен заставило думать, что он построен Маммеею, матерью Александра Севера, наверное же известно только то, что он был сломан Готфами и возобновлен Нарзесом. Другой, Ponte Lucano, в 16 милях от Рима, так назван, говорят одни, по имени Плавция Лукана, оный построившего, а другие, — потому что он построен после победы Римлян над Луканянами. Вместе с находящеюся подле него гробницею фамилии Плавциев, с опушенными берегами Теверона, он представляет вид самый живописный. Памятник Плавциев сходен с памятником Цецилии Метеллы и также построен из огромных кусков травертина (известковый камень, подобный нашему, пудовскому), также имеет круглую форму и также, во время войн в средние века, был превращен в крепость: еще целы на нем готические зубцы; но сей памятник имел портик со стороны дороги, и еще часть его держится на месте. Проехав 14 миль, мы почувствовали сильный серный запах; еще немного — и он стал нестерпимым: мы все зажали носы. Это — озеро Сольфатара ¹⁾. Я не мог видеть ни плавающих на поверхности его островов, ни стоящих на берегу его развалин Агрипповых терм. Карета наша, не останавливаясь, проехала, оставив за собою канал, проведенный в 1544 году кардиналом д’Эсте, чтоб дать исход смрадной воде озера; с тех пор оно, говорят, гораздо уменьшилось и ежедневно еще уменьшается. Я видел только, как голубовато-белая вода его кипела в канале ²⁾. Г. Роден уверял, что она содержит в себе смесь купороса, железа и некоторых солей, и что несправедливо называют ее aqua zolfa, серная вода; однако же смрад серной печени еще долго провожал нас, и я не мог поверить г. Родену. Немного далее, он показал по обе стороны дороги каменоломни травертина: вправе — древняя, влеве — новая. Из камней первой построены колизей, мавзолей Адриана, мосты на Тибре и проч.; из другой брали камень для постройки церкви св. Петра. За мостом Лукано, дорога поднимается в гору: места становятся веселее, земля обработаннее; вдали, на правой руке, видны черные обелиски-кипарисы; над ними высокие итальянские сосны колеблют свои курчавые головы; между ними выглядывают огромные развалины: это — вилла Адриана. Впереди, подле самой дороги, стоят две небольшие башни: это были надгробные памятники, теперь они стали крестьянскими избами. На одном из них еще стоит мраморный барельеф, но он сломан: говорят, что один полководец Филиппа II-го, стоявший с войском в окрестностях, отломал некоторые части и увез с собою в Испанию. Сии два памятника стоят на одной черте и так близко один от другого, что еще недавно считали их столбами, вереями ворот виллы Адриановой, и вследствие сего, принц Боргезе захотел свою виллу Пинчиану украсить таким же входом и поставил, вместо ворот, два надгробия. Далее, подымаясь все выше и выше на гору, все ближе к Тиволи, среди лесов столетних оливковых деревьев, мимо развалин, которым дают громкие названия загородных домов Пизонов, Планка, Кассия, Саллюстия, наконец, в сумерки я приехал в Тиволи.

7-го июня. — Проснувшись на другой день, первою моею мыслью было увидеть пенящийся Анио, услышать гремящий Анио. Поспешно одевшись, мы с Глинкой побежали; Залесский еще спал. Шум водопада несется по улицам города; идем на этот шум, и приходим на мостик. Теверон (древле-Анио) подвигается медленно, величественно, оставляя на левой стороне дома, город, а на правой — живописный берег, деревья, стада; он идет прямо к нам, и вдруг вся река свергается в бездну, ревет, кипит, и вся река — пена... Голова моя начала кружиться: я боюсь, чтобы Анио не увлек меня в своем падении, хватаюсь за столб, за перила — они дрожат от вечного грохота. С правой стороны, еще четыре ручейка падают и теряются в облаке пены. Над ними Сикст V построил публичную стиральню; там женщины, девки, собираются мыть белье, разговаривать, смеяться. Хохот их сквозит через шум каскада, но они не боятся: их нельзя подслушать. На другой стороне, стада коз и баранов приходят утолять свою жажду над самым водопадом. Хочу видеть Анио на другой стороне моста. Смирясь, катит ли он плавно свои волны? Пробирается ли, извиваясь между камней, или ярится в новых падениях? Ищу его: огромные скалы, мхом одетые, его закрывают, свесясь над ним, соединяются, составляют другой натуральный мост, и я только слышу, как он ревет глухо в новой бездне, роет гору, снова падает и вдали уже опять сверкает между смеющихся берегов. Я поднял голову: прекрасный круглый древний храм стоит на самом краю утеса, висящего над пропастью; он, кажется, падает в нее: но прошло много столетий, а он все неподвижен. Время и люди, попеременно, портили и ломали его; но ни время, ни люди не могли его вовсе обезобразить. Первое, по крайней мере, в замену своих хищений, давало ему древность: вместо упавшего свода, оно вырастило на самой середине храма, может быть, на месте жертвенника, миндальное дерево, коего ветви, простираясь выше карнизов, покрыли его новым куполом; на месте упавших осьми колонн, оно посадило полевые цветы; а люди — не только раззорили его, не только из оставшихся десяти колонн три заделали в стену, не только срубили это прекрасное дерево: они даже обращали храм сей, попеременно, в христианскую церковь, в бойню, в сорную яму. Они даже, наконец, забыли, какой это храм, — Весты, Сивиллы?..

Продрогши от утреннего холода, мы спрашиваем о кофейном доме; входим в худую лавочку и пьем худой шоколад; но и шоколад, и лавка показались нам почти хорошими, ибо мы пили, смотря с галереи, как под ногами нашими разные ручейки спускались разными серебряными извилинами, каскадцами, скакали и прятались между мхов и кустарников и спешили к дальнему столбу пены, к каскателям. «Теперь Залесский оделся, пойдем!» сказал Глинка.

Рим. 10-го июня. — Теперь я один: товарищи, весь город, собрались на площади св. Петра, чтобы видеть процессию св. тайн, которая нынешний год, для австрийского императора, будет тем отлична, что папа, или, лучше сказать, кардинал Консальви, снарядил новый полк гусар из 16 человек. Я не описывал вам и тех праздников, которые видел, а о сем, равно как и о бывшем в воскресенье, на площади Навона (древний цирк Агоналис), беге; не видав их, не могу ничего сказать. Но Щедрин, надеюсь, описывал подробно все здешние праздники; надеюсь, опишет и этот, и вы, верно, из его писем будете знать о нем. Кстати, кланяйтесь его родным и скажите, что он завтра утром едет в Неаполь. Теперь — опять в Тиволи.

Втроем пошли мы из трактира снова к каскаду и потом на двор другого трактира, где стоит храм Весты. Прежде тут был сад трактирщика; но нынешний папа велел оный очистить, сравнять, вымостить площадку и по краю обвести перилами. Некоторые доказывают, что это — храм Сивиллы Тибуртинской, приличием места и тем, что под ним, в Тевероне, была найдена статуя женщины с книгою в руке, Сивиллы. Другие отвечают: статуя еще не доказывает, чтобы Сивилла имела в Тибуре храм: она могла быть почитаема, иметь статуи и не иметь храмов; круглая же форма, какую Нума установил для храмов Весты, и вообще сходство сего с другим храмом сей богини, находящимся в Риме, заставляют думать, что он был посвящен Весте. Они прибавляют, что находящийся подле небольшой храм (обращенный в приходскую церковь св. Георгия), имеющий форму продолговатого четырехугольника, должен быть храм Сивиллин. Однако ж, смею думать, что такое соседство неприлично и едва ли существовало: для храма Весты требовалась тишина, уединение и удаление от всякого соблазна; посему, натурально ли, чтобы о бок его стоял храм Сивиллы, где, вероятно, совершались шумные обряды и где необходимо стекались со всех сторон толпы народа? В такой близи можно ли было воспретить ему доступ к неприкосновенным весталкам? Подле храма Весты, кажется, пристойнее было поместить жилища, кельи весталок, занимавшие, вероятно, немалое пространство, и тогда почему же бы сей мнимый храм не мог быть столовою или учебною залой молодых весталочек, или чем-нибудь тому подобным? Какая нужда, что архитектура и образ строения показывают, что они строены не в одно время? Храм был переделан, а кельи остались. Разве так не могло быть ³⁾? Или, если так не могло быть, то и храм этот — скорее Сивиллы, нежели Весты, и тогда не так ли было: в круглом, который так мал, что статуя, жертвенник и пары две жрецов должны были занять все его внутреннее пространство, стояла статуя Сивиллы, а в другом собирался народ, отправлялись обряды и раздавались ответы? По крайней мере он для того удобен, ибо довольно темен ⁴⁾. Но все это только мое мнение, мои вопросы, и прошу вас меня извинить за мое археологствование. Что делать! Живучи в Риме, где все так старо, невольно делаешься антикварием. Впредь — прочь рассуждения, а то, пожалуй, никогда не кончишь.

Подле мнимого храма Сивиллы спустились мы по узенькой тропиночке к пещере Нептуновой. Разновидные скалы, висящие, упершиеся, образуют разные пещеры; там вода стремится со всею силою и пробивает камень, а тут она падает, вертится, клокочет в бездне и мещет светлые тучи брызг, и вспыхивают яркие радуги. Я любовался этим прелестным адом, полюбил этот приятный ужас. Пещера Нептунова находится под самым храмом Весты; на другом берегу, наверху видны развалины дома Манлия Вописка: он занимал в древности оба берега, не быв разделен Тевероном ⁵⁾, следовательно продолжался чрез тот оригинальный мост, о коем я говорил. Из развалин его ручеек только выглянул и прямо бросается в Теверон, который, по низу обегая вокруг камней и оставляя на них густую пену, далее падает, в третий раз, в новой, ископанной им себе пещере, в гроте Сирен. Прежде было трудно сходить к сим пещерам: иные погибали за свое любопытство; но генерал Миоллис, бывший французский в Риме губернатор, сделал туда в 1808 году довольно покойный сход и подстроил для зрителей амвон. Промоченные мелким дождем, мы поднялись наверх и, перешед на другую сторону Теверона, пустились по крутому, высокому его берегу. Теперь тут запустение; некогда здесь виднелись великолепные домы, встречались славнейшие люди Рима: Меценат, Проперций, Саллюстий, Зеновия и др. имели свои дома в Тибуре. Мы входили в пустой монастырь св. Ангела. Там есть древняя аркада, там, говорят, был дом Катулла; но ныне доказано, что это — несправедливо. В монастыре св. Антония есть также несколько остатков, которые почитали принадлежавшими дому Горация, но один ученый француз доказал небольшою книжечкою в лист, что это — неправда. Далее мы нашли развалины и остатки, занимающие большое пространство; думают, что тут был дом Квинтилия Вара, того самого, который погиб в Германии и погубил пять Августовых легионов; думают так потому, что место сие искони зовется Quintiluolo. Мы нашли тут несколько поселян, копавших землю между оливковыми деревьями; они при нас отрыли часть мозаичного пола и сказали, что они уже роют кругом и еще недавно нашли пять мраморных статуй, которые ныне в Тиволи ⁶⁾. Я хотел видеть то место, хотел полазить и пошарить в развалинах, но передо мною две большие пестрые змеи поползли между зеленью, покрывающею стены, и скрылись в расселине; я не захотел быть гостем таких дурных хозяев и бросился догонять товарищей, которые спустились на дорогу, оставив меня одного на горе, в лесу. Догнал их — и вижу перед нами, на другой стороне, дом Меценатов и каскатели. Если большие каскатели, которые мы видели, оставив мнимый дом Катулла, живописнее, прекраснее, то сии как-то милее: те тремя большими ручьями и тремя скачками падают и рассыпаются в снег, высоко поднимают столб пены и образуют двойную радугу; эти — быстро катят, переливают серебро свое по мхам и дерну, в разных местах подмывают кусты и деревья, в разных местах скачут с одного камня на другой и подергивают их блестящим крепом, или спускаются тонкими, стеклянными нитями; те гремят, и гул их далеко окрест раздается; эти — журчат так сладко, что хочешь к ним прислушаться.

По всей этой дороге мы наслаждались прекраснешими видами и, почти через каждую сотню шагов, новыми. Прелестная глубокая долина усажена миртами, алоями, маслинами, разноцветною зеленью, разновидными цветочками; наверху — город с башнями и нестройными крышами, в виде амфитеатра; над ним — горы, под ним — воды, льющиеся тысячью извилинами и тысячью различными образами свергающиеся в излучистый Теверон; вдали — Римское Поле, обширная равнина, с небольшими, на ней раскиданными, подобно островам на море, кущами и пашнями и, наконец, в самой дали, влеве, пестреет сквозь туман, стелющийся по косогору, Фраскати, а прямо — священный вечный город со своими семью холмами. Время значительно понизило их, они неприметны; но на краю города возвышаются две горы: одна — покрытый кипарисами Monte Mario; другая — купол св. Петра.

Простившись с каскателями до времени, мы спустились на самый берег Теверона; рядом с ним, можно сказать, в одном с ним ложе, течет прекрасный ручеек, и светлую ключевую его воду называют золотою, aqua d’oro. Через этот ключ и через Анио проведены два мостика, и, посмотрите, как антикварии этимологизируют: итальянцы зовут сии мосты, из коих один древний, ponticelli, т. е. просто — мостики; но антикварии догадались, что тут должно быть что-нибудь другое, и, по их мнению, ponticelli значит — ponte Сеlио, мост Целия, и они, действительно, отрыли в древности какого-то Луция Целия и наклепали на бедного напрасно, что будто он построил сии мосты.

Вот я еще только начал свое путешествие, а уже на . второй лист уехал. Что же будет далее? Но надеюсь, что вы простите многоглаголивой праздности, а я, со своей стороны, подтверждаю ваше полное право не читать этой болтовни. В ужасной противоположности нынешнее с древним! После обеда мы пошли на место, где стояли славный храм Геркулесов и при нем славная библиотека: на этом месте стоит неважной архитектуры церковь, а храма нет и следа. Недалеко оттуда показывают древнюю аркаду, разделенную внутри по длине пиластрами, и называют оную портиком Геркулесовым. Цезарь Август, бывая в Тибуре, часто в портике храма Геркулесова творил суд и правду народу своему; в этом портике Геркулесовом мы нашли только кучу сора и спящего осла. Все остальное время мы провели в доме Мецената; с планом Пиранция в руках, ходили мы по крышам, которые прежде были полами, по обширным коридорам и сараям, которые, может быть, были великолепными галереями и залами. Большая часть комнат засыпана развалинами, в оставшихся устроена кузнечная фабрика, через залы и галереи проведена в желобах вода. Где прежде толпились придворные и ученые, там теперь поселились кузнецы и столяры; где слушали стихи Горация и Вергилия, там раздается стук молотков. Но и самая эта фабрика ныне, по–видимому, в очень худом состоянии; по крайней мере при мне, машины, т. е. пара колес, были остановлены, и всех работников было не более пяти человек.

Пришед в трактир, я рано лег спать, но долго не мог уснуть: в ушах моих раздавался шум водопадов, перед глазами вертелась и клубилась вода, и мне казалось, что, вместе с нею, я падаю, лечу...

На другое утро мы с Глинкою (Залесский остался, потому что у него «перси болят») пошли снова дешифрировать виллу Мецената; но, сколько мы ни смотрели, сколько ни гадали, ничего не отгадали, и пошли в ближний огород, где стоит так называемый храм исцеления от кашля. Этот храм в самом деле, как ныне доказывают, был мавзолеем фамилии Тоссиев. Старинная внутри его живопись показывает, что и около X-го или XI века он служил христианскою церковью. Осмотрев его, мы спустились к вчерашним «мостикам» по древней Тибуртинской дороге. Она проходила перед домом Мецената, под сводами, которые и теперь еще целы; во многих ее местах еще хорошо сохранилась древняя мостовая, сложенная из больших, неравносторонне-пятиугольных кусков темной лавы. На этом берегу Теверона мы заглянули в древний, выделанный в горе, грот: такие гроты называются «нимфеями», и думают, что в них совершались браки и другие подобные празднества; вероятнее же, что в них искали только прохлады.

Перешед Понтичелли, мы спустились по самому берегу (вчера мы шли по горе, вдали) реки к каскателям. Пока Глинка рисовал с них, я бродил по склону берега и искал гробницы Цинтии; потом сел на свежем дерне, с тем намерением, чтобы с того места, где пели Гораций и Катулл, написать что-нибудь к вам, мои милые: я поставил подле себя на траве чернильницу, разложил на коленях портфель, подпер голову и, не знаю, думал ли я о чем-нибудь, но два часа провел в таком положении индейкою, прислушиваясь к гармонической песне каскателей и ожидая мыслей. Может быть, еще долго ждал бы я их, если бы Глинка меня не поднял. Мы обошли весь берег, смотрели на каскадики с другого пункта, снизу, спускались также к пещере Сирен с другого берега, где, однако ж, сходить и восходить страшновато. Я смотрел на все и жалел, что нет Ивана Ивановича. Как хорошо бы он все это нарисовал! А охота уж верно нашлась бы; я и сам пытался было несколько раз рисовать здешние виды, да все выходило так, что глаз-то видит, да зуб неймет.

До обеда мы еще успели осмотреть виллу д’Эсте. Кардинал Ипполит д’Эсте, сын, Альфонса, герцога Феррарского, построил оную с царским великолепием: фонтаны 3000-ю устьями метали воду; в доме и по саду было расставлено более 300 статуй, большею частью древних. Но фонтаны виллы уже не бьют, статуи уже не украшают ее: некоторые из них, слава Богу, перенесены в виллу Альбани, другие же, и может быть лучшие, были погружены на корабль для отправления в Модену и потонули на пути. В доме оставалась еще дорогая мебель; но пришли французы и расхитили последнее. Мы ходили по пустому саду, в котором только и осталось примечательного, что прекрасная группа кипарисов, каскад в гроте и водяная, т. е. из фонтанов, аллея. Учтивый кустод показал нам водяные органы, первые сделанные в свете; но они уже давно испорчены. Он показывал целые пуки листьев, превращенные в камень: вода Теверона, везде оставляя по себе известковый осадок, превращает в камень все, ею омываемое; этот-то осадок, обсев трубы, испортил фонтаны. Через пять рядов террас, один другого выше, вошли мы из саду в дом; в комнатах ничего нет, кроме слабой живописи Цуккерия и Муциана ⁷⁾. «Fuimus Troja!» сказал учтивый сторож печальным тоном; «но, может быть, прибавил он, и лицо его стало веселее, «может быть, мы скоро поправимся: император, бывши здесь, хотел поговорить своей теще, чтобы она не оставляла вовсе такого прекрасного места». Оно принадлежит ныне герцогине моденской, Марии-Беатриксе; но оно давно уже оставлено, и в нем давно никто не обитает. Отобедавши, мы пошли, все вместе, в другую сторону, за город, вверх по Теверону, на мост, в долину арок, degli arси. Тут стекались арки четырех водопроводов; вся долина была испещрена ими, и от того ее имя. Теперь еще видны огромные остатки сих славных водопроводов, в которых римляне, через долы и горы, из-за 40 и более миль, вели в гнездо свое чистую и здоровую воду, иногда поддерживая оную на воздухе, футах в 100 от земли, иногда в ребрах гор скрывая ее течение. Тут видны остатки тех двух акведуков императора Клавдия, в которых две реки, проведенные им, одна за 46, а другая за 6о миль от Рима, текли около 10 миль, подпертые сводами. При долине, на косогоре, стоял дом Аттика, на правом берегу Анио был дом Валерия Максима и дом несчастного Сифакса; камни их разметаны по полю. Говорить ли, что один из надгробных памятников, стоящих подле дороги, называют, Тибурновым?

Возвратясь в город, мы посмотрели больницу. Она устроена человек на 66 и содержится в таком порядке и чистоте, что любо. Мы нашли там трех больных, и то двоих ушибом ног. Видно, воздух в Тиволи не изменился.

На следующий день мы наняли ослов и проводника, маленького, пригоженького мальчика, и хотели ехать в виллу Адриана; но Залесский настаивал, чтобы мы непременно осмотрели дом Брута. «А то, якие ж вы! Там мур циклопийный есть!» повторил раз десять сряду, и мы согласились. Оставив за собою Тиволи, мы поехали по дороге, называемой Карчиана; это название, которое она носит со времен незапамятных, и которое происходит от fundus Cassianus, показывает, что находящиеся близ оной развалины, суть остатки дома Кассиева. Мы осмотрели сии развалины, которые, как и найденные в них статуи, колонны и проч., указывают на бывшее великолепие сей виллы: тут найден Аполлон Музагетос и восемь муз, которых отливки есть и в Питере. Далее мы находили по разным местам остатки акведуков и в одном месте нашли две арки, кажется, водопровода Клавдиева, по которым вода текла через яму с одного холма на другой. Я влез наверх — он был сломан; влез и в канал — он порос кустарником; ширина канала 1¼ арш., вышина не более 2 аршин; я мог в нем почти спокойно стоять; но, опасаясь найти в кустах злых хозяев, побоялся далеко зайти. По всей дороге мы видели вверху и внизу, влеве и вправе, очень много развалин, о которых очень мало известно, а дома Брутова все-таки не могли найти и хотели воротиться, но Залесский выговаривал: «Як то мур циклопийный не видень?» «Ну его к черту, мура!» говорил Глинка. «Воротимся», говорил я, а между тем ехали все далее, и Залесский между тем все твердил про мур циклопийный. Наконец, я предложил, чем попусту ехать, посмотреть Monte spaccato, гору рассевшуюся, как говорят, в то самое время, когда Спаситель испустил дух на кресте; расселине, говорят, и дна нет. Мы спрашивали у проводников, спрашивали у монаха, у мужичков, которых встречали на дороге; но никто не мог нам указать эту гору, и мы, соскучась слоняться, разъехались в разные стороны: Залесский погнал своего осла искать циклопийных муров, а мы с Глинкой пустили своих в горы, через кочки и буераки. Наш хорошенький провожатый, как смышленый малый, не только счастливо довел нас, кратчайшим путем, до виллы Адриановой, но, мимоходом, показал еще бывший дом Брутов. И так мы, не искавши, нашли мур циклопийный — циклопическую стену, mur cyclopéen. Циклопическая стена, какую я видел, сложена из больших камней, несвязанных цементом ⁸⁾. Если сей дом, или дача, и принадлежал Бруту Младшему, то он достался ему от юрисконсульта Брута. Строгий, скромный Брут никогда сам не построил бы себе такого огромного, великолепного дома; он же, как известно, не в кубышку жил, да и себе не годил.

Я сказал уже, что мы ехали по пням и рвам, по косогору. Часто я, действительно, боялся оборваться с крутизны, идучи на краю какой-нибудь пропасти. Но моя очередь еще не пришла; я смело мог смеяться над товарищами, называя долгого, сухого Залесского Дон-Кихотом, а коренастого, аляповатого Глинку — Санчо-Пансою, и никак не воображал, что завтра я сам буду настоящим рыцарем печального образа. Сегодня же была очередь нашего смышленого, пригоженького мальчика. На тропинке нешире четверти, которая, собственно, не была тропинкою, вздумал он оборачивать своего осла. Хотя ослы в подобных случаях и великие искусники, но этому не удался маневр: задние его ноги сошли с тропинки, камни покатились под ними, и осел, и седок со стуком опрокинулись в яму. Я видел с горы, как они падали в кустарник, и только успел закричать: «guarda, guarda! гляди!» как ветви кустов сомкнулись и не видно стало моего мальчика. Через минуту глухо раздался в чаще тонкий голос: «ammazato! ammazato!» ⁹⁾ Я спускаюсь, пробираюсь в середину кустов: малютка лежит там, висит на колючих ветвях терновника и дикой розы; они оплели его кругом, он не может шевельнуться, а все еще боится отпустить хозяйского осла. Я перерезал терновую сеть, обломал и утоптал сучья кругом его, чтобы открыть выход, и наконец, кое-как, с с помощию Глинки, мы подняли парня. При этой работе я сам несколько раз скользил, обрушивался и провалился бы к ослу, если бы Глинка, стоя наверху, не так дюж был меня держать. Маленький итальянец, лишь чуть оправился, как тотчас стал молодцовать. «Ничего, ничего! Ведь я не испугался, мне ведь не больно», говорил он, подбочениваясь, между тем, как у самого и на щеках, и на чулках была кровь. Я также засмеялся, когда мы добрались потом до осла: при малейшем его движении, камни катились под ним, и он опускался еще ниже, причем иглы царапали ему бока и уши. И так он не смел тронуться, бедненький, не смел и ушами похлопать; я не мог удержаться от смеха, видя его в таком положении и вспомнил, что он стоял точно как господин Кларнет. С этою прогулкой, с этою работой, прошло все утро, и время было гораздо за полдень, когда мы приехали в виллу Адриана.

Заставить вас читать описание сей виллы — значило бы насмеяться над вашим терпением; не сказать ничего — значило бы сделать насилие своему терпению.... Вы знаете, что император Адриан исходил пешком всю свою империю и что, возвратясь, он построил, при подошве тиволийских гор, огромный дворец. Тут, на пространстве 8 или 10 миль в окружности, он поместил все, что видел лучшего в разных странах империи: тут были лицей, академия, стоа-пойкиле и пр., виденные им в Афинах; тут была Долина Темпейская и египетский храм из Канопа; тут были, кроме дворца, три театра, разные храмы, библиотека, термы, купальни, казармы, портики, палестры и проч., и проч. — словом, целый мир в миниатюре. Нет, более: тут было даже подражание Елисейским полям и Тартару; а все, или почти все сие, было сделано по собственному его распоряжению, и все было украшено с пышностью и со вкусом, достойными владыки мира. Тут хотел он, после трудов, успокоить старость свою, среди наук и искусств вести жизнь философа; но он недолго наслаждался сим покоем: он вскоре умер в Байях. Неизвестна участь сей виллы после его смерти. Кажется, что преемники его мало об ней думали; только Каракалла и Константин вспомнили о ней: они вытащили, говорят, оттуда лучшие вещи: один — для украшения новых терм своих, другой — для обогащения новой своей столицы. Во время войны готфов, Тотила взял и разорил Тиволи, потом снова построил, укрепил его и защищался в нем; вероятно, вилла Адриана много потерпела тогда; но еще более пострадала она при нашествии лонгобардов, злейших из всех варваров, которые, все вокруг Рима предав огню и мечу, несколько времени сидели в ней укрепившись. Наконец, после междуусобных войн итальянских и после войн городов с папами, во время которых, конечно, продолжали разорять остальное, после, когда, наконец Италия успокоилась, в вилле Адриана нашли неисчерпаемый источник... извести! Еще в XVI столетии, когда просвещение уже сияло во всем блеске при дворе римском, — еще в XVI столетии, вилла Адриана не переставала доставлять статуи, барельефы и другие мраморы для пережигания в известь. Нынешний Тиволи построен большею частью из камней и извести, добытых в вилле Адриана. После такой ужасной пытки удивительно ли, что здесь только видны огромные массы развалин, о которых очень мало можно сказать верного? И при всех сих разорениях, всегда, до сих пор, в ней находили прекраснейшие статуи, колонны, порфиры, мраморы, мозаики и проч. Ватикан, Капитолий, многие частные галереи красуются вещами превосходными, которые здесь отрыты. Чтобы дать понятие о прежнем богатстве этой виллы, довольно сказать, что 40 статуй украшали один из его театров — только один! За то в простом народе и говорят, что там есть клад, который comparebbe Tivoli е Roma! ¹⁰⁾ Ныне почти все принадлежит дюку Браски, племяннику покойного папы Пия VI, и вот какое он делает из нее употребление: в пространном перед Канопом водоеме растет пшено; в академии посеян ячмень, в Елисейских полях — сенокос, дворец цезаря занимают летучие мыши и ящерицы. Долина Темпейская сделалась болотом, а прочее предоставлено на волю Божию, т. е. отдано гадам животного и растительного царства и... живописцам. В самом деле, сии огромные массы развалин представляют со всех сторон прекраснейшие для картины виды, не только оттого, что они — развалины и что развалины сии приятно перемешаны с зеленью, но еще более оттого, что все строения в отдельности имеют свою особенную форму, особенную вышину и протяжение, и связываются, и пересекаются между собою не под прямыми углами, и чрез это представляют приятные перспективы. Я опять вспомнил Ивана Ивановича. Через несколько лет, может быть, не будет и половины сих стен: беспрестанно убавляют их, чтоб получить поля.

Наконец дальний гром возвестил приближающуюся бурю; мы поспешили в Тиволи. Однако ж дождь догнал нас и вымочил до нитки. Весь вечер, при шуме бури, рассуждали мы, ехать ли нам в Суббиако, и отдумали. На утро... Вы уже знаете, как на утро мы поехали в Палестрину и как мы не доехали... Ну, слава Богу! Конец! Насилу досказал!

Но я три недели выжил в Тиволи; неужели же ничего не прибавить о самом городе? Известно, что Тибур, кто бы, впрочем, ни был его основателем, древнее Рима и вел с ним войны; наконец, покоренный Камиллом, он остался навсегда верным республике, и даже тибуриинцы упрекали Рим за неуважение к оказанным ими услугам. Но депутаты их были отосланы с ответом: superbi estis ¹¹⁾. Время первых императоров было лучшим для Тибура: вся окрестность его была занята загородными домами и садами богатых римлян; по падении Западной Империи, он был взят готфами и разорен, и почти все его жители перебиты. В междуусобных войнах городов Лациума, тибуртиняне, до 13-го столетия свободные, были попеременно или союзниками, или неприятелями римлян, или побежденными, или победителями. Из сего видно, что Тибур был город довольно сильный; он и после того управлялся сам собою и по собственным законам, и уже около XV столетия папа Бонифаций IX совершенно покорил оный. Нынешний Тиволи — жалкий городок: улицы кривы, узки, грязны и выбиты ужасно; строения значительного почти ни одного, хотя церквей и более, нежели сколько бы нужно для 8000 жителей. Народ вообще беден, но довольно весел: на площади, перед моим окном, раздавался беспрестанный шум и хохот, и каждый вечер слышал я треск маленьких фейерверков и песни весельчаков, ходящих по улицам квартетами и квинтетами. Он, кажется, и довольно честен; по крайней мере римляне у него, с этой стороны, в дурной славе. Причиной бедности Тиволи, думаю, соседство Рима-господина: надобно, чтобы малые города, находящиеся поблизости, были независимы, или чтобы господин их был очень богат; в противном случае, большой всегда живет на счет меньших. — 20 июня 1819. Рим.

22-го июня. — Еще я в постели, — следовательно, могу прибавить еще один том к письму своему. Вы упомянули о дневнике и заставили меня, на досуге, пройти мысленно все время, проведенное мною в Риме. Я уже говорил, что в Риме кончил свой журнал; составить порядочную дневную записку целому полугоду не берусь, и теперь запишу лишь кое–что из воспоминутого.

Занявшись эскизом Ахиллеса, я уже редко мог бывать в музее, но натурного класса не оставлял, пока он, 28 марта, не закрылся до самого лета.

На страстной неделе сюда приехал австрийский император. Я не мог видеть церковных обрядов и церемоний страстной недели, потому что не имел черного платья и охоты подвергаться давке. Однако же, на одном из праздников, которые давали императору в театре Алиберти, я его видел: простой старичок, добренький и неважный, басистый и сухой. Ив. Ив. ты охотник до портретов: он несколько похож на нашего академического Кирилу; только этот пригожее, прямее, моложе. Я видел также фейерверк, данный императору с крепости св. Ангела: между многими штуками, крепость была ресторирована огнем в мавзолей Адриана, т. е. огонь представил ее в первобытном виде. В заключение было сделано подражание извержению Везувия. В Капитолии также был дан для него бал с ужином, с музыкою, пальбою, иллюминацией, фейерверком, — все довольно богато и хорошохонько; мне всего более нравилось видеть, как ракеты, шутихи и проч. бороздили воздух, летали, прыгали кругом Марка Аврелия и Диоскуров, и как те, среди ужасного блеска и треска, стояли неподвижными черными пятнами: они как будто с насмешкою и пренебрежением смотрели на почести, воздаваемые в Капитолии императору тевтонов!

Какой жалкий народ итальянцы! Как встрепенулись римляне от приезда императора! Почти вслух говорят, что он осматривает свои будущие владения, и все ожидают близкой катастрофы — смерти папы; все боятся ее и равнодушно говорят: может быть, император возьмет нас; мы ведь и прежде его были; может быть и то, что он отдаст нас своему внуку и проч. Так говорят потомки древних римлян! Стоит ли этот народ иметь отечество и правление? Однако ж этот народишко, спасибо, высоко чтит царя русского, хотя и не знает точно, над Россией он царствует, или над Московией, и нетерпеливо желает увидеть его в Риме. Здесь даже многие говорят за верное, что он приедет. Скажите, правда ли это? По крайней мере папа, на прощальной аудиенции, данной в. к. Михаилу Павловичу, говорил ему, что он очень бы желал увидеть нашего государя, и что, если государь намерен сделать ему такую честь, то поспешил бы, ибо он так стар, что боится не дожить до такой радости. Добрый папа очень любит нашего царя и называет его христианнейшим из всех государей. Он также очень полюбил великого князя и, на-росстанях, подарил ему несколько древних мраморов. Кстати, я расскажу прием. Великий князь, в сопровождении посланника, генералов, адъютантов и некоторых, уже находившихся здесь знатных русских, приехал к папе; все были одеты в мундиры, а он был прекрасен, как Аполлон, говорят итальянцы. Швейцарцы, гвардия, двор, все отдали честь по форме. В аудиенц-зале папа встретил вел. князя у дверей; князь преклонил пред ним колено, но папа его поднял, а он поцеловал руку папы. Этикет римского двора не дозволяет садиться перед папою; папа, желая это поправить, и сам не садился, сколько князь его ни упрашивал, и папа разговаривал стоя и облокотясь на нашего посланника. Раскланявшись, папа сам проводил князя через три комнаты. Говорят, прекрасно было видеть их вместе идущими: лишь только они показались в другой комнате, вдруг кардиналы, двор, все упали на колени; далее, гвардия, вся в золоте, также пала на колени. Это должно быть поразительно видеть, как воины вдруг падают перед старцем.

19-го июля. — Рапорт, а потом болезнь, род легкой нервной горячки, которую я получил, сидя за рапортом (ибо в Риме все дома строены для прохлады, т. е. везде дует сквозной ветер), остановили почти на целый месяц продолжение сего письма. Я думал в нем написать что-нибудь забавное, а теперь должен писать жалобы. Вам уже надоели эти жалобы, и вечные жалобы; но кому ж мне жаловаться? Вы одни понимали меня и в отечестве; а здесь, на чужбине?... Между тем, пока я сижу или лежу больной, — на меня новое горе: беда одна не живет, одна другую ведет; на мне, по крайней мере, сбывается эта пословица. Между тем, пока я болен, у меня отняли мастерскую самым бесстыдным образом. Вот дело вкратце — судите правого и виноватого. Я писал вам, что нанял мастерскую у Альвареца по контракту, в котором, для предосторожности, включил условие, что г. Альварец предоставляет в мое полное распоряжение свою мастерскую до тех пор, пока она мне будет нужна. Мастерская эта, правда, не была собственностью Альвареца; но он меня уверял, что она всегда будет ему принадлежать, и что он заключил с ее хозяином такой контракт. Он — испанец, художник, кавалер; все это ручалось в верности данного им слова, и я был спокоен. Недели две-три назад, он присылает ко мне своего сына за ключами: «надобно-де кое–что починить». Я отдал ключ и примолвил, что иное я сам уже починил, а другое и еще починю. На прошлой неделе ко мне пришел сам хозяин и предложил или отказаться от мастерской, или согласиться, сверх 36 скудов ежегодной платы, заплатить единовременно за починку 400 скуд. Я ссылался на свой контракт; он отвечал, что г. Альварец не имел права заключать контракт, ибо его владению давно срок вышел. Я говорил, что заплатил уже вперед; он, как бы из милости, согласился, что мне еще можно пользоваться ею два месяца, за которые заплачено. А что в два месяца успеть? Досада погнала меня вчера, в воскресенье, к Альварецу, хотя я едва мог ногу передвигать; я сердился на него, он сердился на хозяина и т. д., а помочь нельзя. Каково же мне? Я истратил более 100 р., в надежде пользоваться этою мастерской целые 3 года, платил за нее даром для переду, а теперь, когда надобно приняться за работу, то у меня не только места нет, но еще должен благодарить Бога, что, по болезни, не мог ничего начать: по крайней мере стыда менее, нежели как если бы меня и с работою стали выталкивать. Мне говорят: ступай к посланнику! Что пользы? Посланник стар, у Альвареса свой посланник; неужели они станут ссориться из-за моих 25 скуд? Хозяин скажет: я его не выгоняю, но только предупреждаю за два месяца вперед; лишнего я также не требую: эти 400 скуд за починку соглашается мне заплатить г. Трентаново, и если и г. Гальберг на то согласится, то я даже даю ему преимущество. Не правы ли они будут? Нет, лучше молча проглотить пилюлю, чем с шумом осрамиться! Шельмы римляне! Шельма Трентаново! Не знаю, как быть, как начать статую. Что делать? Я уже начинаю понемногу ходить, однако ж еще не могу бегать по городу и искать другой мастерской.

10-го августа. — Сейчас я пришел от Храповицкого. Мы все, сколько нас есть в Риме петербургских художников, сегодня обедали у него, у его превосходительства, Матвея Евграфовича Храповицкого. Любезный человек! Добрый барин! Много здесь перебывало русских господ, а никто не спросил об нас, — он один! Еще в Светлое Христово Воскресение мы встретили его у посланника. Мы сидели в гостиной и ждали. Вдруг проходит русский генерал; мы думали, что он не узнает русских, как и другие не узнавали, однако ж встали и поклонились молча. Он остановился, обернулся, прервав разговор свой с графом Головкиным, и сказал нам: Здравствуйте, господа! Христос воскресе! Как нам стыдно стало! Тогда же мы бы и познакомились, но здесь был вел. князь, — до того ли? У Матв. Евгр. жена была больна, и он спешил в Неаполь. Теперь, возвратясь оттуда, он созвал нас всех, накормил попански и вызвался доставить наши письма родным. Барон Ган, уезжая отсюда, также брался доставить письма: но он поздно нам сказал, накануне отъезда; к тому ж мною овладела такая лень, или, лучше, не лень, а уныние, что ничего делать не хотелось. Ах, братцы! Скучно на чужой стороне!

11-го августа. — Здесь, в Риме, Матвеев привел ко мне одного из лучших здешних хирургов, г. Тразмондия, кавалера св. Лудовика. Он продолжал лечить меня уксусом с водою; но, наконец, увидев, что таким образом долго не подживает, приложил какой-то красный пластырь, которым, нарезав его ремешками, стянул всю икру. Он уверял, что стало гораздо скорее заживать, но я этого не приметил. Кстати сказать, хирургия в Риме очень плоха. Здесь, проездом, часто навещали меня г. Герберский, профессор медицины в Вильне, и Савенков, студент нашей медико-хирургической академии: они осматривали мою рану и уверяли, что в России залечили бы ее в две или три недели, а не в три месяца. Итальянцы, в свое оправдание, говорят, что в Риме климат такой, что ноги очень трудно вылечивать!!! На самом деле я думаю, г. кавалеру хотелось только взять не за две, а за восемь недель, и, нечего делать, я ему заплатил 4 луидора. Не дорого. В Петербурге не отделался бы и десятью.

Более вытаскала у меня денег хозяйка, и более расстроила мой карман. Она каждый день соглашалась со мною, что, если поесть хорошего супу, хорошего бульону, то и довольно; однако ж каждый день, не смотря на то, стряпала мне по четыре, по пяти блюд, и я каждый день должен был платить по 5 и более, паолов. А какие блюда? Вареные огурцы, пареные огурцы и жареные огурцы; вареная, маринованая и жареная морковь; жареные или сырые, облитые соусом, бобы и т. д. Итальянская кухня так мне дорога стала, или, вернее, счеты моей хозяйки так дороги, что у меня теперь на три месяца осталось 20 скуд, а еще надобно отблагодарить хозяйку подарком, ибо в Риме ничего даром не делают. К счастью, с нами есть достаточный товарищ, Глинка: ему отец исправно посылает каждую треть по 1000 рублей, и покуда можно занять для почину работы. Теперь я почти совсем здоров и был бы и вовсе здоров, да не утерпел: стал рано выходить со двора для отыскания мастерской; также третья неделя, как я стал посещать натурный класс, и оттого нога стала пухнуть и прибаливать.

И так, еще только почти совсем! Сидеть дома без денег, без работы, без мастерской, и видеть, как между тем время уходит и уходит, — вот причина моего уныния. Но все это ничего не значит: скоро, скоро конец! Сегодня я опять весел, ибо пишу к вам, мои любезные, мысленно вижу вас, сижу среди вас. Мастерская тоже есть у меня на примете, бывшая лабазная лавка; только дорого хотят — по 3½ скудо в месяц, к тому ж и далеко от дому. Если не найду другой, то, нечего делать, стану платить. Не беда! Только времени жаль. Шутка ли — три месяца, и самые лучшие для скульптора три месяца! Зимою, ка́к ставить натурщика, если в комнате нет печи? Жаль времени! Надобно будет всеми мерами стараться его вознаградить, и потому не знаю, соберусь ли написать вам что-нибудь в течение сего года. За работу, за работу!... Скажите Федосу Федоровичу ¹²⁾, что Сильвестр Федосеевич писал нам из Неаполя: ему там хорошо и не скучно, хотя шум лазаранов и мешает спать по ночам. Но это не беда. Кн. Голицын заказал ему картинку (sic!), которую он и кончил на диво неаполитанцам. Коротко сказать — ему хорошо. Жар также не слишком его мучит. А у нас в Риме очень жарко; каково-то у вас в Питере? Так же жарко, как зимою было холодно: старики здесь не запомнят ни такой холодной зимы, ни такого жаркого лета; за то мы, бедные иностранцы, и не знаем, куда деваться.

Примечания