XII.

Из другого письма к братьям, от 7 июля. — Расскажу вам сомнения, которые я нацарапал 27-го июня. Рапорт написан. Три дня уж думаю, надобно ли послать при нем дневную записку, и чем ее наполнить? И уже три дня, как не могу решиться и не могу вздумать, что в ней написать. О занятиях моих Академия знает из донесений; а далее, что ни придумываю, ничто не уставляется в данной форме, следовательно, ничто не касается Академии. Конечно, легко исчертить десть бумаги по форме, а особливо на досуге; сто́ит взять в руки Itinerario ¹⁾ и полегохоньку выписывать, ставя только впереди: «такого-то месяца и числа видел». Вот и угодил бы форме! Да что толку? Одни скажут: да мы и сами это видели; другие скажут: не понимаем. Лучше же, послать уж всю книгу; печатное будет.

И так — ничего не писать? Скажут: лентяй, шалопай! И подело́м! Написать что-нибудь, не смотря ни на инструкцию ни на форму? На пр. о здешних художниках? О художественных новостях? Скажут опять: что за самовольство? Разве мы на это дали форму? Разве он член-корреспондент нашей Академии? Чего он суется? Вот выскочил рецензент какой! Опять беда! Долго ли попасть в виноватые, а, особливо, когда еще худо напишется. Хорошо же написать не шутки-та шутить-та етова-та ²⁾, тем более, что на Руси святой так мало писано об нашем деле, что многого, и слов не приберешь, назвать; а что писано, то так розно, что нельзя и думать о точности. Еще кабы переписка наша шла простыми письмами; а то — форма, официальная бумага, ученый слог, приказный слог, помилуй Бог! Ей, ей! Думаешь, думаешь, как бы все выкроить по данной мерке, да как бы все сказать с возможной точностью, — да так думаешь, что и забудешь, о чем думаешь… А время то? Я сосчитал, что, если каждый месяц посылать только по одному листу, то в продолжение трех лет доведется полгода за рапортами просидеть, а три года для Рима — мало, очень мало!

11-го августа. Середа.

Записку сию, — вы видите, когда она писана, — хотел было я послать к вам с письмом, в июле, да отдумал — и так толсто было. Следствием сих сомнений было то, что я послал в Академию, при рапорте, нумерацию всех скульптурных произведений, выставленных публично; о других, т. е. находящихся по мастерским, я промолчал. Что вы скажете? Что другие скажут? В суждениях своих я был, сколько можно, скромен: так велено в инструкции. Где уж никак нельзя было похвалить, там я молчал. Вам же скажу прямо: хорошего только и было, что Психея Тенерания; все прочее — более или менее худо. Австрийский император, для которого именно и выставка была устроена, осмотрев оную, сказал при выходе: «Мои немцы, вместо того, чтоб идти вперед, сделали, как я вижу, несколько шагов назад». Не смотря, однако же, на это, графиня Потоцкая находила, что два, обратившиеся в католичество, немца (это здесь мода), именно Фейт и Овербек, превзошли Рафаеля! …и не она одна. Но, между нами, дуракам закон не писан. Остаюсь всегдашний и весь и кругом дурак С. Г.

5-го июля. И. П. Мартосу.

В. П-во, М. Г. Надеясь, что вы не откажете мне помочь своим советом. Осмеливаюсь препроводить к вам рисуночек со своего эскиза. Он должен представлять Ахиллеса перед сражением его с Гектором, когда он отвергает предлагаемые сим ему условия и говорит: «Между тобой и мной нет договора, пока один из нас, распростертый в прахе, не упоит своею кровью Арея, ненасытного воителя. Теперь ты не укроешься более. Паллада Афина тебя повергнет копьем моим, и ты получишь возмездие!» Илиада, песнь 22. Крылов, как вам уже известно, делает Гектора: обе наши фигуры, хотя отделенные, должны составлять как бы группу, одно общее, один момент. По отъезде великого князя показывал я эскиз свой г. Торвальдсену и, по его совету, повесил меч и приделал щит. Он советовал еще поднять голову Ахиллеса; а я нарочно, было, наклонил ее, потому что: 1) все древние статуи и бюсты Ахиллеса, сколько я их видел, имеют голову наклоненную; может быть, это была принятая формула для представления Ахиллеса, и я думал, удержав оную, придать более сходства своему герою; 2) я думал представить, что он, наклоняя голову, смотрит исподлобья, меряет глазами своего противника; к тому ж, казалось мне не натуральным, идучи на бой, выставлять вперед свой лоб. Впрочем я не знаю, могут ли иметь какой либо вес сии мои причины в глазах здравой критики. Посоветуйте, Иван Петрович! В ожидании же вашего разрешения, я последую мнению г. Торвальдсена.

Другие находили, что я представил его холодным; я и сам так думаю, но помочь тому не умею: боюсь, что, представив его разъяренным, не можно будет дать ему благородства, величества, и он не будет походить на Ахиллеса «богоподобного», который идет на бой с уверенностью победить; который только показывается — и Трояне-победители бегут, как побежденные; к тому ж всякое усилие, всякая ярость, есть более признак бессилия, нежели силы. Удостойте услышать ваше мнение об этом.

Прежнее свое намерение послать рисунок при рапорте в Академию я оставил, потому что, если бы донесения наши опять так же долго пролежали у посланника, как и первые, то разве в будущем году удалось бы мне показать эскиз свой; к тому ж, около двух месяцев, за раною на ноге, не оставляя постели, я не в состоянии сделать порядочного рисунка, какого совет и президент Академии могли бы требовать. Уважив сии причины, В. П-во, конечно, меня извините, как в рассуждении сего письма, так и в рассуждении рисунка, и я могу надеяться, что вы меня уведомите, хотя через брата моего, какое вы приняли намерение в рассуждении статуи Фавна Барберинского и инструментов, которые вам иметь желательно было.

6-го июля. А. И. Ермолаеву.

М. Г., А. И.! Не знаю, не употребляю ли во зло вашу снисходительность, обеспокаивая вас сею запискою? Если так, то вы меня простите. Что делать? Я должен опять сказать, что мы не виноваты, если Академия долго не получала наших донесений, и опять не будем виноваты, если Академия так же долго не получит наших донесений за вторую треть: они с июня находятся у посланника. В праве были почитать нас виновными; но мы сему промедлению не причиною, и оно для нас гораздо важнее, нежели для Академии, ибо, надеясь на попечение о нас начальства, мы были почти уверены, что в продолжение сего же года получим прибавку к нашему пенсиону; вместо того Академия и не знала о наших нуждах, и мы все еще должны перебиваться с 100 пиастрами в треть, а это, поверьте, невозможно. Может быть, в Петербурге скажут, что великий князь нам заказал работы, дал денег; это, конечно, для нас великое благодеяние: без того нам вовсе невозможно было бы приняться за работу; но пусть же к тому прибавят, что вспоможение сие есть только временное, и что большая часть денег издержится на производство самой работы, остальное — на покрытие недостатков нашего содержания: лишнего нам не надо. Не смотря на взятый мною задаток, я не смею взять учителя для итальянского языка, хотя вижу, что это необходимо.

Обо всем этом я написал в Академию в своем донесении, которое вручил г. министру ³⁾ для отправления в Петербург; но Бог знает, когда к тому представится случай. Между тем год проходит, а мы почти не более можем сказать, как-то, что были в Риме. Вот что заставило меня вас беспокоить.

Еще к вам просьба, М. Г.! Сделайте милость, разрешите мое сомнение: мы должны посылать свои работы; скажите, пожалуйста, будет ли это пристойно, позволительно, если я перешлю Академии отливок со статуи, заказанной великим князем? Что может на это сказать великий князь? Не будет ли то ему противно? Что скажет на это Академия? Удовольствуется ли она только видеть мою работу, в чьих бы руках она ни была, или пожелает иметь для себя другой отливок, или даже потребует для себя особенной, именно для нее деланной работы? В последнем случае покорно прошу вас, М. Г., уведомить меня (хотя через Ал-дра Христ-ча Востокова) заранее, дабы я мог успеть в сем году что-либо сделать. Впрочем не могу сказать уверительно, чтоб я успел в сем году кончить и одну ту статую, которую заказал Михаил Павлович, потому что уже более двух месяцев не оставляю постели.

(В донесении Академии (июнь 1819) автор сообщает о своей неудачной поездке в Тиволи и о последовавшей за тем болезни; далее вторично напоминает о денежных затруднениях пенсионеров Академии. К донесению, была приложена нижеследующая Записка):

По случаю прибытия в Рим Е. В. императора австрийского, иностранные здесь находящиеся, художники сделали общую выставку своих работ, а с 12-го Апреля открыли и публике вход в залу выставки. Почитаю долгом представить И. А. X. о всех по скульптурной части тут мною виденных вещах.

Две мраморные статуи работы Рудольфа Шадова, сына директора Берлинской А. X. Они представляют, в натуральной величине, двух молодых девочек неравных лет. Г. Шадов сделал, собственно, три фигуры, которые, хотя отделены, должны составлять как бы одно общее и представлять трех сестер; каждой из них он хотел дать, как он сам говорит, только приличное летам занятие, не привязывая далее никакой моральной мысли.

Младшая, сидя, повязывает себе сандалии: в ее лета только еще наряжаются. Действие фигуры изображено натурально; движение ее просто и приятно и открывает хорошие формы; вообще статуя сия прекрасна, только в отработывании мрамора приметна некоторая робость, недостаток практики.

Другая сидит и прядет — уже мать заставляет ее работать. Сия фигура показалась мне слабее первой: положение ее несколько принужденно, и в стане есть какая то нестройность, может быть, от того, что груди тесны и контур левого бедра проведен неприятною прямою чертой. Кроме того фигуру сию портит множество коротких, прильнувших к телу, складок.

Третья, которую г. Шадов не выставил, но которую я видел в его мастерской, есть старшая. Она уже невеста и тоскует в одиночестве. Фигура сия очень нетвердо сидит, но, впрочем, вообще имеет много достоинства, хотя, кажется, и уступает первым.

На выставке находились еще, его же работы: мраморный женский бюст — прекрасная и прекрасно сработанная голова, мраморный же бюст Генделя и два алебастровые барельефа. Нельзя не отдать справедливости г. Шадову в рассуждении производства сих барельефов; но в сочинении их, подражая с некоторою натяжкой барельефам древним и избрав для сего подражания, как кажется, не лучшие образцы, он был не столько счастлив.

Меркурий, повязывающий свои окрыленные сандалии, алебастровая статуя в величину натуры, работы г. Лауница, курляндского уроженца. Постановление сей фигуры просто и благородно; она, вообще, хорошо связана и движения ее и пропорции верны; жаль, что и общий характер не везде ровно выдержан, и что в отделке подробностей она не имеет достаточной точности и оконченности, что можно приписать недостатку практики художника. Впрочем, судя по сей работе г. Лауница и представляя при том краткое время, которое он упражнялся, надобно ожидать, что некогда г. Лауниц сделает собою честь г. Торвальдсену, своему учителю.

Тоскующая Психея — статуя величиною в небольшой рост, из мрамора, работы г. Тенерани, другого ученика Торвальдсена. Психея сидит на камне, в тихой горести, сложив на коленях руки и устремив на землю неподвижный взгляд; задумавшись, она не примечает, как голова ее, помаленьку, наклоняется, как руки ее спустились, и пальцы, один за другим, разгибаются. Положение ее очень натурально, все общее верно и все части отделаны с отменным тщанием. Фигура сия была, мне кажется, лучшею скульптурною работой в сей выставке, и я только разве мог бы пожелать несколько поболее связи в складках платья.

Венера, выходящая из купальни, и Амур, вынимающий стрелу из колчана, — две небольшие мраморные фигуры, работы г. Шаллера, члена Венской А. X.

Снятие со креста — барельеф из гипса. Г. Эбергард, пенсионер Е. В. насл. принца Баварского, заслужил похвалу знатоков за искусство в сочинении сего барельефа; что же касается до производства, то оно по всем частям крайне недостаточно. Кроме того, он представил публике много черченых свинцовым карандашем эскизов своего сочинения, представляющих разные предметы из священной истории; исчислять их здесь нахожу излишним, ибо большая их часть неудобоисполнима в скульптуре. Сей художник, видя особенность скульптуры, оставшейся нам от первых времен, и потому думая, что христианская религия отвергает скульптуру изящнейшую, языческую, поставил себе образцом готическую скульптуру средних веков, полагая, что она более соответствует новой вере нашей и новым временам. Конечно, произведения того времени представляют также несколько хороших примеров для подражания, но г. Эбергард, захотев подражать им вообще, должен был сперва разрешить себе вопрос: после превосходных произведений древности, ныне нам известных, и после успехов, которые сделали искусства в новейшее время, заслуживают ли подражания сии грубые произведения мрачного и необразованного или растленного вкуса? Впрочем, страсть подражать старинным художникам есть ныне общая всем германским в Риме артистам и, особенно, живописцам. Они, передразнивая Альбрехта Дюрера, Луку Кранаха, Джиотто и других, думают таким образом образовать особый национальный вкус.

Алебастровый бюст кардинала Маттеи, работы г. Галера, пенсионера Мюнхенской А. X. Г. Галер имеет легкий и приятный манер лепления, и он довольно натурально представил в лице мягкость тела.

Алебастровый медальон — копия, сделанная с предыдущего бюста г. Шпигельмейером.

Три Го́ры, служащие Пегасу, — алебастровый барельеф, которого главнейшее достоинство есть новость сюжета, и лежащая вакханка — статуя в величину натуры, из алебастра, обе — работы г. Леба, пенсионера Баварского двора.

Лежащая вакханка — небольшая мраморная статуя, сделанная г. кавалером Бистрёмом, пенсионером Шведского двора. Положение сей фигуры гораздо натуральнеe и соответственнее характеру представляемого лица, нежели первой, преждеупомятутой; однако ж и сия, в рассуждении производства, оставляет еще многого желать: пропорции в ней неверны и тело вообще неестественно скруглено.

Разного рода картин и рисунков находилось на сей выставке около 170, по большей части, труды разных немецких, в Риме живущих, художников. Однако ж между ними отличалась одна картина, голова плачущего ангела, писанная г. Кипренским, советником И. А. X.

Около сего же времени, в последних числах апреля месяца, во Французской Академии была также открыта выставка работ г. г. французских пенсионеров в Риме. Выставка сия была, может быть, единственная в свете, ибо число скульптурных работ на столько превышало число картин. Оную составляли: 8 больших статуй, из коих 4 мраморные, один барельеф, два бюста и пять резных камней. Всех картин было только шесть: две исторические — академические фигуры, две прекрасные небольшие картинки в роде домашнем и два ландшафта. Назову скульптурные работы в том порядке, в каком они были расстановлены.

Капаней, поражаемый молнией, — полуколоссальная статуя, работы г. Романа. Сочинение сей фигуры не весьма удачно: она не довольно ясно представляет свой сюжет и более походит на простую академическую фигуру; но в производстве ее видно довольно знания анатомии; только жаль, что г. Роман, желая показать оное, упустил дать телу надлежащую мягкость: лепка его очень жестка и сурова.

Фавн — небольшая статуя из мрамора, копированная г. Прадье с антика ⁴⁾.

Вакханка — статуя в величину натуры, сочиненная и произведенная из мрамора г. Прадье. Сей лежащей фигуре название: «вакханка», так же прилично, как и всякое другое. Художник хотел в сей фигуре дать возможную плавность контурам, но сделал их холодными и растянутыми ⁵⁾.

Алебастровый барельеф, представляющий Полиника, сулящего Эрифиле золотое ожерелье, если она укажет ему то место, где скрылся муж ее, Амфиарай, — работа медальера, г. де Бёфа ⁶⁾.

Сын Ниобы, из гипса, — соч. и произв. г. Прадье.

Улисс, бросающий диск перед Феакийцами, — мраморная статуя, работы г. Петито́ (Petitot). Постановление и движение Улисса натуральны и живы; действие левой руки, которою он, собрав и захватив платье, держит оное у груди, придает много естественности; характер фигуре дан истинный Улиссов, и он везде хорошо выдержан, особливо голова очень выразительна. К сожалению, статуя сия еще не была кончена, а потому и нельзя по ней судить о лучшем из пенсионеров французских.

Невинность — также неоконченная мраморная статуя, работы г. Ромея (Romay). Изобретение и составление сей фигуры показались мне заслуживающими внимания. Девушка лет двенадцати, Невинность, нашла на дороге убитую змею; она ее подымает, старается отогреть, оживить и, не подозревая, какая это злая тварь, горюет и плачет, что не может ей помочь. Но она горюет так мило, что, смотря на нее, приводишь на память Шиллеровы стихи; «видел ли ты красоту, которую борют страданья? Если нет, то ты никогда красоты не видал!» Постановление фигуры прекрасно и просто, как сама невинность: она уперлась на пень и почти сидит на нем; ноги ее протянуты вперед и сложены вместе; левая несколько согнута, и на лядвию опущена рука, в которой она держит змею; голова наклонена на правую руку. Если бы исправить некоторые в сей фигуре неправильности, сделать ей приличнейшую голову и телу дать вообще более девственной нежности, то статую сию смело можно бы назвать лучшею в сей выставке.

Пандора, статуя в величину натуры, из гипса, слабее всех предыдущих ⁷⁾.

Пастушек, ужаленный змеею, из гипса. В сей статуе г. Петито́ был менее счастлив, нежели в своем Улиссе; она сидит в положении не совсем естественном, принужденном, и в ней не видно никакого выражения; размеры ее вообще слишком длинны, контуры холодны и в лепке приметна некоторая жесткость и сухость.

Между резными камнями, важнейший и лучше сработанный оникс, представляющий Фавна с барсом, — копия г. де-Бёфа с антика. Головки, вырезанные на сердоликах им же и г. Лебрюком, неважны и слабы.

Примечания