ХIII.

К братьям. Августа 1819. Рим.

Деньги шлете ко мне? Деньги! к чему? Писем, писем просил я у вас. Уже год, как вас оставил, и в течение целого года получил только одно письмо. Целый год — и одно, только одно письмо! Это безбожно, — нет! — безбратно; и атеисты знают братьев. Завидно видеть, как другие читают письма. Глинка получил еще письмо из дому; больно иметь вести из дому из третьих рук! Но все-таки спасибо г. Прокофьеву, что он писал об вас: по крайней мере я знаю, что вы живы. Он пишет, что вы хотите послать мне с Тоном денег ¹⁾. Денег? Разве я просил их? Разве не писал я именно, что мне не нужно денег? Или вам стало не́куда деньги девать? Если я и нуждаюсь, то Академия, а не вы, Академия должна мне дать! Иначе может ли она ожидать, чтобы я со временем служил ей, был благодарным? За что? За нужды ли, которые терплю? За десять ли лет, которые она вычеркнула из моей жизни ²⁾? Нет! не посылайте мне денег, — писем, писем жду от вас! Не посылайте денег; и так довольно я вас ограбил. Не шлите мне даже и словаря, которого я просил: я уже нашел случай через одного добренького молоденького полячка Штатлера выписать себе оный из Лейпцига. Ничего, кроме писем, только писем прошу от вас!

На другой день.

Только для того просил я у вас лексикона, чтобы чем–нибудь исписать лист; ни в голову, ни из головы ничего не шло на ту пору; думать же было некогда, ибо на рассвете Храповицкий должен был уехать. Многое хотел я написать вам в том письме — и многое, и разнообразное; но не так-то бывает: пока не на столе, так много в голове; а как за перо, так и за село. Ничего приятнее, думаю, не могу сказать вам, как-то, что я совсем здоров. Чтоб это доказать, я намерен вам кое–что рассказать о своем путешествии во Фраскати и по Фраскати. Но это в другой раз; теперь спешу искать мастерской: лабазник, о котором я вам говорил, и граф, владелец лабаза, не согласились со мною. Однако же, не могу оставить пера, не поздравив вас с сегоднишним великим праздником ³⁾ и со всеми прошедшими и будущими…

10-го сентября. Много прошло времени с тех пор, как начато сие письмо. Во все это время я ничего не сделал путного, а дни уходили так, что — Бог знает как! У меня с Сильвестром Федос. (Щедриным) такая тесная корреспонденция, что редко проходит три почты, чтобы я не получил или сам не писал к нему. Последние три почты сряду я должен был к нему писать, потому что должен был в Риме за него хлопотать и отдавать отчет в Неаполь. Вот в чем дело: он написал для кн. Гагарина вид Колизея, за который не получил денег. Надобно было оные деньги выхлопотать, получить, росписаться; потом купить ему красок, холста и, вместе с остальными деньгами, переслать к нему. (Каков же покажется вам Неаполь? Столица богатого короля, имеет также и Академию Художеств, а нельзя достать ни красок, ни кистей, ничего!) Засвидетельствуйте мое почтение Федосу Федоровичу, и Марье Петровне мое почтение и, чтобы почтенные старички порадовались за своего сына, скажите, что он здоров и весел и вообще ему в Неаполе не худо, да и очень не худо. Картину же его (вид Колизея), когда я отдал оную г. Бартоломею, поверенному кн. Гагарина и всех русских, захотел видеть министр наш, Италинский. Г. Бартоломей отнес картину к нему, где она еще и теперь находится, а министр, посматривая и похваливая, сказал: «Что ж он мне прежде не показал? Надобно, чтоб я видел. Вот, ведь, картина-то хороша: я буду писать об ней ко Двору». Я несказанно доволен, что могу такою весточкой порадовать почтенного Федоса Федоровича и любезно-памятное его семейство.

Наконец я нашел себе мастерскую. Вот ее история: по стенам видно, что это был, некогда, портик или забор — заложенная аркада; лет около 50 назад тут был каретный сарай какого-то испанца; потом дом был взят под монастырь, и из каретного сарая монахи сделали себе трапезу. Французы, во время своего господства, монастырь уничтожили, а дом продали, и трапеза стала опять каретным сараем — в последнее время, ганноверского консула. Теперь консул свои кареты вывел, а хозяин, волторнист, занимает сарай хворостом и углем; впредь он будет мастерскою вашего маленького Самошки. Из сей родословной вы можете заметить, что мне надобно будет ее немножко обстроить, т. е. сделать окно, где 50 лет тому назад была арка. И так, приняться за работу могу не ранее, как в конце сего месяца, т. е. почти через год по прибытии в Рим!!

Выгоды этой мастерской следующие: близехонько от Via di S. Isidoro, № 17; она не очень сера, пол устлан кирпичом (как и во дворцах римских), на дворе фонтан. Последнее важно: оно сберегает несколько скуд. Невыгоды: плата по 36 скуд в год, и окно на мой счет; дорого, а дешевле нет: forestière pensionato ⁴⁾; с обеих сторон улица спускается круто — неудобно встаскивать тяжести, — что делать? Главнейшее неудобство: денег нет ни у меня, ни у Глинки. Мы можем занять у Эльсона, но до того не дойдет: завтра или послезавтра побегу к посланнику, возьму еще вперед и заплачу Глинке долг свой; а будет мало, так и в долг дам. Таким образом мы перебиваемся и меняемся.

23 сентября. Мои… как назвать вас?

И письмо и вексель на 1000 руб.! и потом еще письмо, и притом толстое, и все это в один день, сегодня! Не умею благодарить вас словами за все, что́ вы для меня делаете; но вы можете угадать мои чувства. Воображаю себе: сестра, зять, братья лишают себя, может быть, нужного, чтобы только мне доставить возможные удобства… Эта мысль, признаюсь, мучит меня целый день: неужели всю жизнь мою мне суждено быть грабителем тех, которые столько меня любят, которых и я столько люблю. Любовь ваша мне дороже ваших денег, а я в ней уверен был и без сего нового доказательства… Если б я мог доказать, как я люблю вас: любить еще слаще, нежели быть любимым. — Поужинал!

…От кучи радостей и спасиб я, что́ редко бывает, поужинал и, что́ еще реже бывает, выпил лишнее и за тебя ⁵⁾, моего золотого, и за зятя дорогого и за Валберха и за Schwesterchen…

Сентября 25… Третьего дня утром прибежал к нам мальчик Кипренского. «Signori, c’è una lettera!» «Ah! porcaccio! portate la presto» ⁶⁾, и через минуту он прибежал с письмом на имя Глинки. «Васинька! Распечатывайте скорее! Что нового?» — «Вот тебе новинка! Вот и еще новинка!» сказал он, подавая ваши письма от 10 и 12 августа и кредитив на 1000 руб. Сколько я обрадовался, почитаю лишним говорить. Что же касается денег, то на этот раз я не имел в них крайней нужды, ибо в прошлое воскресенье взял у министра вперед за статую, которую еще не начал; но министр очень добр и ласков к нам… Я был очень рад. Чтоб разделить мою радость, я зашел после обеда к Скудларию — глядь! еще письмо, писанное целый месяц, от 2 июля до 4 августа. Сколько радостей! Но пора отвечать вам порядком, и так:

Почтеннейший Александр Христофорович! Засвидетельствовав перед вами чувствительнешую мою благодарность за известия, написанные ко мне с Петербургской стороны, начинаю ответ на замечания ваши, сообщенные мне вами с дежурства 10-го июля. В рассуждении моих ошибок вы совершенно правы. Писавши о статуях дрезденских, я не решился умолчать о Венере, которая почитается там лучшею вещью, и не мог же решиться налгать, будто видел оную; вот отчего неясность и, так сказать, полумолчание. Я ее, составленную профессором или директором Маттеи, в гипсе, из двух других, не видал. В этом я и виноват, и не виноват. Вместе с товарищами ходил я к г. Маттеи. Долго звонили мы в колокольчик; наконец вышел к нам на лестницу старичок в китайчатой, испачканной глиной и алебастром, куртке; это был сам г. Маттеи. Мы поклонились, а он, не ломая грязной своей шапки, спросил; «Wer seyd Ihr? Was wollen Sie?» Я, с поклоном: «Wir sind Studenten Petersburger Akademie der Künste, und da wir von Ihnen gehört haben» etc. Он грубо: «Ja, meine Herrn, kommen Sie ein andermal». — Я: «Morgen früh werden wir abreisen; mögen Sie, mein Herr, also die Güte haben» etc. Он, довольно грубо: «Meine Herrn, sie sind zudringlich. Wie kann man Einem so die Zeit rauben? Wie könnten Sie so an meiner Thür klopfen» ⁷⁾? и т. п., и с досадою захлопнул дверь. Моя пенсионерская душонка так обиделась, что я положил не заходить более по дороге ни к одному художнику. На возвратном пути, может быть, буду поумнее, побойчее, и тогда…

О статуях (не говорю о канделябрах) работы Тинторетта я должен признаться, что чисто наврал, если то справедливо, что оные деланы, как здесь в Риме я узнал, Иеронимом Кампанья, по рисункам кого-то другого. В Венеции кустод церкви св. Георгия уверил меня, что и статуи, и канделябры точно деланы Иаковом Робустием, т. е. Тинтореттом, и я — участь общая путешественников — поверил кустоду. Поверил тем легче, что прежде показывали мне еще в другой церкви канделябры и лампы, также, будто бы, работы Тинторетто. К тому ж в старину был обычай, что художники были вместе и живописцы, и скульпторы, и архитекторы. Тинторетт же был, как известно, великий почитатель и подражатель Микель Анджело. И так, если статуи и не его работы, то канделябры, может быть, действительно им сделаны. Надеюсь, что меня извинят, если в журнале моем найдется и более подобных ошибок; как напр. о конной статуе Иосифа II в Вене я умолчал вовсе, равно как и о другой такой же, венецианского полководца Гаттамалы, в Падуе, и о барельефах, там же, в церкви св. Антония находящихся. Сии падуанские редкости особенно интересны: они сделаны славным Донателлием, и они-то доставили ему столько похвал, что он убежал из Падуи, говоря: «похвалы падуанцев скоро меня разучили бы, между тем как критика флорентинцев меня научает». Множество таковых пропусков и, может быть, не менее того неверностей, заставляет меня сильно желать, чтобы журнал мой не был напечатан. Он не для того писан; если бы он и мог быть напечатан без стыда, то это право принадлежит мне, и через три-четыре года, чему-нибудь научившись, я мог бы исправить его или, по крайней мере, сказать иное, чего теперь сказать не смел или не хотел. Впрочем я всегда, согласно с А. Е. Егоровым, думал; я не хочу быть «печатным». Да и что пользы? Положим, что я написал что-нибудь порядочное, что иное даже хорошо; положим, что маранье мое понравилось даже и публике: все это — не более, как удача. Вперед может случиться и неудача; тогда каково будет? А, сделавшись однажды «печатным», не даешь ли права публике требовать и впредь удач? Каково же будет обмануть ее? Публика мстительна.

Между тем, скажу прямо, я очень рад, что и вы, и президент, и Александр Ив., моим журналом довольны. Чтобы оный еще вам дополнить, расскажу сказочку. Говоря о монументе Бартоломея Колеоне ди Бергамо, в Венеции, я не сказал ни того, кто́ оный делал, ни того, что на одной стороне пьедестала высечен герб сего полководца. Ив. Ив. знает герб своего любезного Колеона. Монумент сей делан Андреем Вероккием, учителем Леонарда да-Винчи. Будучи призван Венецианскою республикой для сделания оного, он долго сносил шиканства какого-то скульптора; но наконец, когда сему скульптору было поручено работать вместе с ним и именно поручено было делать фигуру полководца, то Вероккио тайным образом убежал из Венеции и утащил с собою, от сделанной им уже лошади, голову. Республика объявила ему, что если он не возвратится или не возвратит похищенного, то она велит отрубить голову ему самому. Он отвечал: «Пусть республика остережется это делать, потому что она не может выставить ни одной такой головы, какова его, а он может наделать, сколько ему угодно будет, лошадиных голов, гораздо лучше еще, нежели была первая». Республика уважила этот резон, ласкою привлекла его обратно, и он один уже окончил весь монумент. Не правда ли, что подобные штуки нашей публике было бы гораздо приятнее читать, нежели простой (такова форма) каталог виденного? Простите меня, любезнейший Алекс. Христ.; я так заболтался, что письмо мое должно ждать следующей почты.

Сентября 26, вечером. — Сейчас возвратился я из церкви св. Петра. Сегодня там одного пожаловали в блаженные (beati). Здесь святые разделяются на три чина. Я ходил туда, чтобы видеть, как говорит Дюпати, иллюминацию акафиста и слышать оперу вечерни. Сказать ли вам, что в Италии, в столице папы, в церкви св. Петра, я еще не слышал такой оперы, как в Дрездене? Обращаюсь опять к Ал-ру Хр-чу. Неужели я еще не поздравил вас с чином ⁸⁾? Поздравляю! Благодарю за сообщенные мне известия, жалею о недосугах. Вы видите, что я стараюсь беречь слова; если бы написать все то, что вертится у меня в голове, то надобно бы исцарапать листов десять: я бы обанкротился во времени, вы бы обанкротились в деньгах. Для успокоения вашего прибавлю, что здесь, где столько прекрасных лиц женских, еще ни одно мне не понравилось. Что́ Бог вперед даст — не знаю, а до сих пор я совершенно свободен и не боюсь римских Наталий ⁹⁾.

26 сентября. — Так как фигуры или барельефа никакого в течение нынешнего года сделать я не успею, то и думаю послать, именно для Академии, начатый мною бюст ¹⁰⁾; вы увидите и, надеюсь, угадаете, с кого. Не знаю, когда опять мне можно будет писать к вам: здесь, с некоторого времени, носятся слухи недобрые. Важнейший — о смерти — слава Богу, оказался ложным.

27-го сентября. — Любезный брате, Карл! Очень радуюсь, что могу назвать тебя — caro cavaliere… ¹¹⁾ Со мною рацея была только долгая, но, впрочем не так-то важная; однако ж тивольский хирург два раза пытал подстригать в ране моей какие-то беленькие и черненькие узелочки. Теперь все прошло у меня и, слава Богу, у тебя. Я так хорош стал, что могу пожелать тебе моего здоровья. Нынешнее лето обыкновенная здешняя cattiva aria была в высочайшей степени cattiva; итальянцы многие, немцы почти все, перехворали жестокими лихорадками. Я, выздоровев, стал выходить в августе, что́ значит, что я с постели своей прямо ринулся в самую середину арии-каттивы; но твердокаменная русская грудь отбила удушливый африканский широкко, и когда бедные римляне пыхтели и отдувались от жару, мы с Глинкою нетрепетно пешествовали по-за́-городу, под полудневным зноем восходили на вершину Монте Марио, и пламенные лучи итальянского солнца притуплялись о геморроидальные хребты питерцев.

Душечка, благодарю тебя за все твои новости и за все твои хлопоты! Много хлопот я тебе наделал, и еще готовлюсь навязать тебе новых хлопот, с уговором, если в домашнем совете будет признано нелишним их исполнение. Вот что: засвидетельствуй И. П. Мартосу и супруге его мое непременное почтение и мою радость, что эскиз ему понравился. Скажи ему, что он получит, как я писал, третий отливок Фавна Барберинского — это верно! Но если он желает получить оный в будущем году, то медлить ему не должно: надобно, чтобы в марте месяце будущего года ящики были уже на корабле, ибо обыкновенно из Ливорны и Чивиты-веккии в это время выступают суда. Если же у него все еще денег нет, то я могу пока заплатить свои из тех полулишних денег, которых вы, по доброте своей, прислали мне целую кучу; о цене же и издержках я после напишу, и тогда он пусть вам заплатит. Получив от него деньги, сколько следует по курсу, отдайте обратно, прошу вас, 200 р. Егору Ив. Диммерту ¹²⁾, а остальные удержите у себя до случая. Мне бы не хотелось, чтобы вы и он терпели для меня вечные нужды: и так много. Извини меня перед Ив. Петр., что я к нему самому о том не пишу; это потому, что спешу этим письмом, почитая нужным уведомить вас о получении денег и писем. Хочет ли Ив. Петр. сделать еще лучше? Пусть он уговорит президента приказать снять форму Для Академии с Фавна Барберинского, который теперь перестал быть Барберинским. История о том длинна и секретна, а потому скажу только, что Рим не только никогда не будет иметь с него формы, но ни одному римлянину не удастся мрамора видеть, хотя он и в Риме. (По́просту: кронпринц баварский купил сию статую; папа и Рим запрещают ее вывезти, а кронпринц спрятал ее в Риме и запретил не только показывать ее, но даже и говорить о ней. Ему хочется тихомолком увезти ее, когда все об ней забудут). Тогда Ивану Петровичу было бы гораздо дешевле.

Кланяйся всем моим знакомым. Поблагодари Гр. Матв. Яцкевича за то, что он меня помнит, и уверь, что если нам опять придется сидеть за бостоном, и он станет по–прежнему худо играть, то я из благодарности не стану, по–прежнему, сердиться. Василию Ивановичу ¹³⁾ не знаю что́ сказать о его №№ — виноват! Прежде не было охоты и не было денег, а проявились деньги, так жаль их стало. Еще скажи Ив. Петр., что, по его совету, собирался-было я еще зимою начать какой-либо бюст; но все художники здесь (а других я не знаю) так дорожат временем, что никто не хотел посидеть на натуре у маленького неизвестного петербургского скульптора. И так мне оставалось взять какое-нибудь неизвестное, попавшееся на улице лицо и платить за наем сего лица. Но в то время, когда я на это решился и ждал только трети, т. е. жалованья, в то самое время получил приказ сделать эскиз для великого князя…. Какой же я болван, мальчик! До сих пор не сказал вам подробно о своей статуе! Я брался было за 3000 р. сделать мраморную, в рост Аполлино, фигуру (разумеется, какую-нибудь; тогда сюжета еще не было выбрано), но нам приказали делать Гектора и Ахиллеса, а для героев надобно большой рост (и справедливо); за работу же положили 2500 франков, а не рублей, т. е. немножко поменее, — около 2300 р. И так фигуры наши мы сделаем ровно в 2 аршина 13 вершков, без плинта и без перьев. Алебастровые слепки пошлем в Петербург, к великому князю, а там — обещано, если кто лучше сделает, тому, может быть, закажут произвести статую и из мрамора. Разумеется, тогда заплатят особо. Ты видишь, что я словно делаю на экзамен, и что мне будет не очень-то ладно, когда осядусь. Мы с Крыловым, однако ж, надеемся, что, коли закажут мраморные, то закажут уж обоим; а это нам куды не худо бы было!…

А ты, carissimo Walbergo, primogenito nostro! Ты все, постарому, философствуешь и не заботишься, чтобы тебе очень не худо стало. Нельзя ли как-нибудь так — я думал — чтоб Милорадовича и не просить, и своих не обидеть, и себе что́ добыть? Надобно искусненько попользоваться любовью такого человека; надобно, чтобы он наградил твое долготерпение, и надобно, чтобы он это, будто бы сам, догадался. Желаю, чтобы ты, поездил для того, чтобы научился знать себе цену…

Боишься жениться? Что ты за старик? По мне, так ты ли не молодец? Доставь мне, пожалуйста, удовольствие поцеловать твою прекрасную: я это очень люблю, а здесь мне поцеловать некого: везде на прекрасных грязных шеях торчат прекрасные, живые, глупые лица…

29 сентября. Середа. Почтовый день. — Вчера ходил я в церковь иезуитов, чтобы посмотреть огромный катафалк, взгроможденный в память испанской королевы. Вот как время проходит в Риме — постоянные обедни, вечерни, панихиды. Катафалк этот, вероятно, награвируют и — хочешь? — я куплю для тебя лист. Глинка хочет в будущем году переслать в Петербург купленные им здесь архитектурные книги и эстампы; я желал бы, чтобы ты их пересмотрел и написал мне, если найдешь что-нибудь хорошее. Имея теперь кучу денег и надежду иметь еще более, я мог бы помаленьку закупать, если что́ тебе покажется нужным. Ты желаешь знать, что делают мои товарищи? Изволь; но, как я для себя и для тебя важнее всех из них, то и начну с себя. Теперь я хожу каждый день на архитектурную практику, т. е. отстраиваю мастерскую, вожусь с железом и кобылками; в то же время, однако, леплю у себя в комнате начатый мною бюст с одного камрада, и для того перестал ходить в Ватикан, который, после болезни моей, не более двух недель имел счастье меня видеть. В академию также не хожу: там каникулы в сентябре месяце. Пока нога моя еще не позволяла много ходить, я сидел дома и от скуки наделал более десяти разных эскизиков, из которых ни один мне не нравится: мне хочется выбрать предметы, которые были бы и новы, и поучительны, и велики, и приятны. Мудрено! Теперь пишу к тебе, и думаю, приписать ли, что хочу взять учителя для итальянского языка? Как вы посудите? Кажется, нужно? Глинка с самого почти приезда держит учителя, и хотя уже давно начал читать и переводить Тасса, но, кажется, не далеко ушел от меня. Из донесения его вам, думаю, известно, что он прибирает, каковы были мавзолеи Адриана и Августа ¹⁴⁾. Великолепные массы! Вот что́ сказал ему, по этому случаю, Стерни: «Это очень хорошо. Пустые проекты вы можете всегда и везде делать, а это будут настоящие frutti di Roma». Я вместе с ним ходил и мерял залу мавзолея Августа, где теперь травят быков и дают фейерверки, и лазил по погребальным комнатам, которые теперь гораздо ниже улиц и служат кладовыми для мясников. Крылов, четыре месяца пред сим, начал своего Гектора, но не опередил меня: по несчастью, фигура его упала при собственных его глазах; ему это так не понравилось, что он в четвертый раз переменил свою квартиру и теперь отдыхает, чтобы собраться с духом и начать вновь свою статую. Далее что́ он делает — тайна. Отец Глинки пишет к сыну, что президент, говоря с ним о наших донесениях, сказал: «Крылов далеко залетел» и предлагает, чтоб мы, не говоря ему о том, впредь посмотрели бы, посоветовали по-товарищески. К сожалению, добрый старик хочет едва ли возможного: хотя мы с ним, слава Богу, и дружны, и он теперь живет в том же доме, где моя мастерская, но он мне ничего не показывает и, вероятно, никогда показывать не станет. Щедрин — тоже не опередил меня: рисунок или картина — как назвать aquarello — начатый им для Михаила Павловича, он как-то испортил; однако же он продолжает в Неаполе работать и продолжает писать к нам забавные письма. Сазонов все еще рисует в Ватикане, прилежно и хорошо, и все еще берет уроки в итальянском языке; но ему трудно, не зная никакого языка, выучиться, и думаю, что они в одно время с учителем выучатся — учитель по-русски, а он по-итальянски. Сначала, бедняга, он жил под моею опекой; без меня не знал, как и есть спросить. Однажды, долгое время ждав меня напрасно в Ватикане, пустился искать по городу и постился до самого глубокого вечера. Вечером, встретясь со мною, он напился кофею. Но это — старинная история, вначале было. Теперь он уж может громким голосом кричать: Pietruccio! Macaroni! Mezza foglietta di vino a sei ¹⁵⁾ и т. д. Он живет об дверь с Эльсоном, который уезжал отсюда месяца на полтора: провожал Потоцкого до Венеции, а потом околесил всю верхнюю Италию. Мы все живем так дружно, что редкий день проходит, чтобы не сходились, что, по большой части, бывает за обедом в trattorio del Lepre, который мы просто, по-русски, называем — трактир Зайцева.

P. S. 29 сентября. — Сделай милость, любезный секретарь и cavaliere и все вы, поправляйте мне и впредь, если найдете что-нибудь моего ¹⁶⁾. Скажите, так ли я делаю конверты, надписи? Так ли пишу? Ей, писать не мое дело! Каждый раз, запечатывая письмо, говорю себе: ну, я поспешил; в следующий раз, авось, лучше напишу, — и каждый раз опять вижу, что не только не лучше, а еще хуже прежнего…

Примечания