XIV.

28-го октября. — Любезнейшие мои в Питере! …Всю присланную сумму, оставил до черного дня целу и невредиму в банке Торлониа; она составила римскою монетою 198 скуд и 15 байоков. До сих пор это число еще не искажено; но кажется, что черный день для меня приближается: мой зеленый фрак стал зелено-желто-чижевым фраком; мое кое–что требует подставы, а потому я хочу нарядиться в черную пару, что здесь, в царстве попов и адвокатов, называется одеться благопристойным образом (за неимением сего благопристойного платья, мне нельзя было представиться, вместе с товарищами, кн. Голицыну, и я упустил случай с ним познакомиться). К тому же теперь расходы мои увеличились: в надежде на прибавку к пенсиону и на вашу тысячу, я взял себе учителя итальянского языка, которому плачу по 2½ паола за приход; далее, нужно будет на натурщика и проч. Предполагаю, что вы хотите узнать, как я учусь по-итальянски. Учитель мой, г. Сфорцози, заставляет меня к каждому приходу выучить спряжение одного или двух глаголов (пришлось на старости уроки твердить) и переводить с итальянского языка на французский; он оба языка сии знает очень хорошо, и, следовательно, в этом случае я поступаю, как настоящий студент, или как император: разом двоих бью. Он посещает меня по три раза в неделю, и в продолжение десятка уроков я успел перевести половину одной комедии Гольдония: «Влюбленный в самого себя». Окончив оную, мы примемся за что-нибудь помудренее, а там — помаленьку, помаленьку… В одном из предыдущих писем я назвал, как-то, папских солдат воинами. Папские солдаты — воины! Признаюсь, я и сам смеялся, написав это; но в то же время хотел я рассказать один случай, в котором они доказали свою храбрость. Вот он: один эскадрон жандармов был выслан в поход против разбойников, которые, однако, не заставили долго себя искать и, в числе десяти человек, сами атаковали жандармов. Военные люди, конечно, не боятся смерти. Но умереть без покаяния — значит неминуемо послать свою душу к черту; а так как страшнее этого ничего быть не может, то военные люди и предпочли было спасти свои души и пришпорили налево-кругом. На беду разбойников, капитан жандармов думал иначе: он воротил благочестивых воинов, сражался сам впереди их, не смотря на то, что под ним была убита лошадь и что он сам получил рану в руку. Сражение было долгое и кровопролитное; но, наконец, правое дело восторжествовало: двух разбойников убили, одного оставили на месте смертельно раненым, одного взяли в плен, а прочих разогнали. Целых три недели во всем Риме только и говорили, что о счастливом сражении, о храбром капитане, о дорогой его лошади, о храбрых жандармах. Пойманный разбойник был после казнен на народной площади (Piazza del popolo) и — чудные верования! — одна старушка мне объявила, как дело всем известное, что душа разбойника будет в чистилище, откуда милостынею и обеднями она может перейти и в рай, между тем как душа жандарма, убитого в сем сражении, так крепко увязнет в аду, что никакие молитвы не помогут, потому что он умер, не причастившись и даже не проговорив: «Giesù, Maria!» Можно ли после этого пенять итальянцам за то, что они не храбры?

7-го ноября. — Сегодня дописал я свой рапорт. Опять рапорт! Опять четыре месяца прошло! В третий раз четыре месяца, и год пробил, как я в Риме! Спрашиваю: чему я научился? Что сделал в этот год? Ничему, ничего! Но — Бог суди меня! — я не виноват. Это ничего, это доказывает только, что, с самым лучшим желанием, мы часто не можем сделать ничего. При всем том меня мучит мысль, что я целым годом стал старше и нисколько не стал лучше. Гоню эту мысль… Для потехи скажу вам, что наконец я кончил бюст Глинки. Я не гнался показывать его и даже никому не говорил о нем; но Тенерани (ученик Торвальсена и лучший из молодых скульпторов в Риме) увидел оный в самое то время, когда формовщик принимался за свою работу: он расхвалил меня, если не до небес, то, по крайней мере, до купола св. Петра, и через несколько минут нахлынула ко мне целая толпа молодых скульпторов. Слава о бюсте разнеслась, и многие хотят его видеть: итальянцы говорят: sono innamorato nel suo fare ¹⁾; немцы находят и Fleisch, и Leben, и wunderschön! французы restent étonnés, и все вообще уверяют, что они не предполагали в Петербурге такого чистого вкуса, такого манера и проч., и проч., наконец, что они даже не видали подобных бюстов. Все сии похвалы, сколь они не преувеличены, меня радуют, потому более, что могу сообщить их вам и представить себе, сколько вы будете радоваться успеху вашего маленького Самошки. Но к чему так много о бюсте, о бюстишке? Что еще скажут в Питере? Может быть, назовут меня нововводителем, и притом неудачным… Портрет — не только без зрачков, даже без бровей! Неужели оригинал таков?

Полно о бюстишке! Полно и писать: мне еще должно к завтрему выучить спряжения целых трех глаголов, а уже давно било четыре; осенью это значит — давно девятый час.

15-го декабря. — Да! спряжения: без этих проклятых togliebbero, и togliebbono, и togliessero etc., это письмо давно уже было бы кончено, давно уже было бы в дороге. К спряжениям присоединился рапорт; к этому еще с половины ноября начались натуральные классы, а между тем несчастное письмо лежало под сукном и ждало очереди. Но, любезнейшие мои, вы меня простите. Вспомните, что я наперед еще откупился от писанья, сказав, что, когда начну работать, то писать не стану. Наконец-то, 25-го ноября, приехал сюда давно-жданый нами Тон. Я ждал его, как ангела-утешителя, и надеялся получить чрез него, если не кучу, то, по крайней мере, кучечку писем. На другой день он вручил мне письмо ваше, на которое, кажется, нечего отвечать, ибо вы и сами говорите, что вам нечего писать и, следовательно, ничего не пишете. Как нечего? Иван Иванович! Неужели ты себе обнов не шьешь? Неужели ты с Россием, с Литкою ни разу не бранился? Неужели в Питере красавицы перевелись? Неужели… Мало ли что можно бы написать! Все это было бы о Питере, об отечестве, а отечества и дым нам сладок и приятен. Натурально, что мы закидали Тона своими вопросами; каждый день узнаем еще что-нибудь новенькое, и каждый раз кажется, что он еще не все рассказал. Наконец кажется, что он и сам не знает ничего нового: я интересуюсь узнать о вас, а что о вас может он сказать мне? Александр Христофорович! До сих пор я не получил ничего ни от Александра Ивановича (Ермолаева), ни от Ивана Петровича Мартоса, ни от Академии самой. Тон нам ничего не привез. Напишут — ладно, а не напишут — тоже ладно! Я, с своей стороны, решился до тех пор не посылать в Академию ничего, кроме обыкновенных рапортов, пока не получу замечаний на наши журналы: может быть, тогда узнаю, что́ и ка́к, и о чем писать и молчать, а то, ей, ей, не знаю! Несколько раз приступал я к составлению описательного журнала, но все сии приступы обыкновенно начинались и оканчивались тем, что раз пятьдесят пройдусь взад и вперед по комнате и взъерошу на голове все волосы. Вы мне наказываете пользоваться временем моим, как можно лучше. Отчасти я уже отвечал на это: в добром желании у меня нет недостатка, но…. впрочем, как будет ветер дуть, а это зависит от судьбины, как говорит один поэт-прокурор. Дайте мне какой-нибудь совет, пишите мне, и я ко многим причинам прибавлю еще одну — благодарить вас…. Будьте счастливы!

25-го декабря н. ст. — Скоро и у вас будут праздники Рождества, Новый Год, масляница и т. д… Поздравляю вас всех. Для праздника натурщик сделал мне шабаш, и я, радуясь досугу, принимаюсь дописывать лист…. Здесь один книгопродавец, не знаю почему, продает с аукциона все свои книги, в числе коих много редких книг и редких изданий. Если б я был в них знатоком, то мог бы угодить вашему, Александр Христофорович, вкусу, с меньшими издержками, нежели какие должно бы делать, у нас, в Петербурге. Я несколько раз ходил на аукцион, для забавы: иные книги проданы, правда, слишком дорого; за то другие — стыд сказать — выгоднее было бы продать на вес. На пр. полная и малоподержанная библия на французском языке, перевод женевских патеров, — это книга запрещенная в Риме — продана за 9 паолов. Хотите ли арабских словарей, еврейских грамматик? Хотите ли латинских, греческих классиков, историков, поэтов? Хотите ли изданий XV и XV века, etc? Хотите ли астрологий, алхимий? Есть и это. Но, не в шутку, есть и доброго много. Напишите, чего хотите: тут все есть, и лавка так велика, что и в полгода все не распродастся, ибо каждый вечер продают только 50–75 книг. Сказывают, что здесь часто бывают подобные аукционы, оттого что книги, хранившиеся прежде в церквах и монастырях, в последние времена вышли на белый свет и начали новое свое поприще, с весу. Я бы радовался, когда бы мог привезти вам из Рима какой-нибудь приятный гостинец. — Иван Иванович! И мои руки трясутся ²⁾, однако ж я пишу; но они трясутся от холоду. Может быть, я уже писал об этом, но не могу утерпеть, чтобы не повторить, что в нашем ужасном северном климате я никогда не терпел столько от холоду, сколько в благословенной Италии. Там холодно на улицах; но на улицах не живут, а в домах у вас всегда лето. Здесь же у всех нас, с самого приезда, насморк не проходит, и мы часто в полдень выходим из комнаты на улицу отогреться на солнышке. Нет сил терпеть: из окон дует, из дверей дует, из стен дует; дует в бока, в спину, в уши, в ноги. И каково им, бедным, на каменном полу? А комната моя не из последних: есть и занавесы у окон, и на занавесах видны коричневые потоки дождей; есть и камин, и от него вся комната моя трубой воняет….

Я, истинно, по бедам хожу. Вот история: на площади Trinità del Monte живут два почтенных пса. Один — вольный римлянин; в смутные времена, когда по площади и по лестнице, к ней ведущей, было опасно ходить по вечерам, он, по одному великодушию, — ибо он вольный римлянин-пес, — провожал иностранцев взад и вперед, вверх и вниз, и лаем своим предуведомлял их о приближении злого человека. За то иностранцы и теперь его уважают и не оставляют в нужде, хотя он, по глубокой своей семьнадцатилетней старости, уже не может более служить. Другой пес — сам чужестранец в Риме: он родился в Афинах, в отечестве мужей великих; вместе с одним немцем-архитектором он объездил всю Грецию и Архипелаг, и вместе же с ним приехал в Рим. Но, будучи, по породе и по духу, грек, он не захотел служить паписту, оставил место, которое получил по рекомендации немца, и стал свободен. Натурально, что такие почтенные псы часто получали от нас подарки, то кость, то корку, и оттого между нами завелась такая дружба, что отбою нет: они везде за мною и Глинкой. Однажды, которому-то из них, не знаю, по какой причине, вздумалось напасть на поваренка, что ли. Тот схватил камень — и бац мне в берцо левой ноги, и опять се manca un pezzelino di carne ³⁾. Я так взбесился, что хотел прибить и пса, и мальчишку, но они оба повинились — и конец истории. Однако ж, meine liebe Schwesterchen, ты не пугайся: я один день похромал, и полно.

26 декабря 1819. Воскресенье. Праздник продолжится еще и на завтрашний день. И так, о моих издержках; они велики, и я почитаю долгом вас о них уведомить. Любезнейшие мои! Сколько я ни таращился, чтобы не портить вашей тысячи, но черный день пришел — и половина по́-боку. Начали наезжать сюда иностранцы, между ними и русские; а между ними я познакомился довольно коротко с фамилиею Мальцовых: прелюбезное семейство, преласковые люди. Далее, еще приедут многие, и надобно будет всем делать визиты; да и министр наш любит, чтобы мы к нему являлись в наряде. По всему этому я должен был сделать себе новую пару платья, т. е. черный фрак, жилет, штаны и еще панталоны, что вместе стоит 46 скуд. Вы видите, что здесь не дешевле петербургского. О перестройке мастерской я уже писал; теперь сообщу экстракт из счетов, мне поданных. Каменьщику за прорубление окна и поправку штукатурки — 6 скуд ⁴⁾ (он хотел 10¼); столяру за раму оконную — 5 скуд (он хотел 6), слесарю — 2 ск., стекольщику 4½ ск. (хотел 5½). Спасибо хозяину дома, что помог мне скинуть с их счетов; он же сторговал мне железную печь за 23 скуда, купил дров etc., все вместе — 5½ скуд. Теперь надобно приняться за работу; надобно кобылку, кобылочку, столик для натурщика etc. etc. За все это я переплатил столяру 15½ скуд; надобно железо, проволока etc., за что кузнец взял 10½ ск., Надобно глины, а воз стоит 4½ ск., да чашки, где бы ее держать, стоят по полускуду каждая, а двух мало. А плата натурщику? А разные мелочи? Что же бы со мной было без вашей великодушной помощи? Буду ли я когда в состоянии благодарить? Пусть же посудят питерцы, можно ли с пенсионом в 25 скуд на месяц приняться за какую-нибудь работу? И куда пойдет после все это обзаведение, все эти издержки? Все это через два года надобно будет бросить. Стоит ли на два только года извести кучу денег и кучу хлопот? Нет, прежде наша Академия была великодушна: когда Матвеев со своими товарищами прибыл в Рим, то Академия, узнав, что они издержали на дорогу, сверх выданных им от казны, из собственных денег 40, или около того, червонных, немедленно приказала выплатить каждому, кто что издержал. Ныне — нет! Ныне хотят брать как можно более, а давать как можно менее. Теперь, когда сюда прибыли два новых пенсионера, которые — откровенно — не смотря на то, что не имеют прав академических, получают пенсион более, нежели вдвое против нашего, что же мы, оплеванные, осрамленные пенсионеры? Лучше бы уже и не носить этого звания; оно только умножает обязанности и, следовательно, увеличивает бремя нужд. Полно об этом! Как бы ни было, по возможности работаю, и вот как провожу время. Утром встаю около седьмого часа и, одевшись, иду завтракать; между тем рассветает, и в 7 часов приходит ко мне учитель. Потолковавши с ним о всячине, в 8 часов отправляюсь в мастерскую, затапливаю печь и брожу кругом кобылки до полудня. В полдень приходит за мной Глинка, чтоб звать к столу. После обеда, иногда, для отдыха, поболтаем с товарищами около получаса и опять идем в мастерскую ждать сумерек, которые приходят, смотря по погоде, в 5-м или 6 часу. Потом еще остается целый час погулять в публичном саду, на горе Пинчио, подле «народных ворот», если погода хороша; если она худа, за чашкою кофе или чаю, посидеть в Кафе-Греко и посмеяться над немцами и англичанами. В 7 часу начинается натурный класс; в 9 нужно спешить домой, чтобы готовить переводы и учить уроки, задаваемые учителем, а потом — лечь в постель, по старинной привычке с книгой в руке, и заспать свое пенсионерское горе. В праздники же обыкновенно хожу навестить больных Мальцовых и сижу там часу до 10-го, до 11-го; может быть, и сегодня пойду туда. Таким образом проходит у меня один день за другим и только по учителю и по цирюльнику я узнаю дни и числа. С будущего года, т. е. с будущей недели, я думаю отказаться на все продолжение зимы от натурного класса, чтобы чрез то выиграть более времени для упражнений в итальянском языке. Что вы на это скажете? Натурщика я и без того имею в мастерской, а умничанье французов нестерпимо. Признаться, итальянский язык так мне понравился, что захотелось ему порядочно научиться; боюсь только потерять за ним много времени.

27 декабря. — Чтобы, по обещанию, дописать страницу и не заставлять вас платить почте за чистую бумагу, расскажу вам один случай, который может дать некоторое понятие о состоянии здешней полиции и о характере народа римского. На прошлой неделе, в один пасмурный вечер, идучи с Глинкою из Кафе-Греко в академию, я увидел на лестнице, ведущей к Испанской площади на Trinità de Monte, лежащего человека и, сочтя его за пьяного, прошел было мимо. Поднявшись несколько ступеней, мы встретили одного пруссака, Бергмана, и он, запыхавшись, рассказал нам, что этот человек застрелился, что он вдали еще слышал выстрел, и что несчастный должен быть еще жив. Вы можете себе представить, как мы перепугались; петербуржцы непривычны к этому. «Может быть, еще можно помочь несчастному», сказал Бергман, и мы вместе пошли уговаривать итальянцев, которые обступили несчастного, чтобы они или указали какого-нибудь, поблизости, доктора, или дали знать в полицию. «He, non voglio m’imbrogliarci», я не хочу в это мешаться, отвечал каждый, и один за другим разошлись. Наконец Бергман побежал в Кафе-Греко, оттуда в ту же минуту послали за полициею, и два жандарма явились, на место через полчаса. Засветили фонарь, и увидели, что несчастный отстрелил себе правое ухо, и что вся лестница была залита кровью. Думаете ли, что привели доктора, перевязали? — Нет! Послали в ближний французский монастырь за попом; но там, кроме сторожа, никого не было дома. Что же делать? Стали спрашивать, немец ли он, француз ли, англичанин? Тот умирает, а ему задают вопросы! Народу набралось множество, и ни один не спросил, итальянец ли он. Видно, итальянцы никогда не покушаются на самоубийство. Наконец пришел поп; он сделал те же вопросы и, не получая ответа, сказал: «Что же с ним делать? Неизвестно, католик ли он!» Это он сказал таким тоном, что заслуживал бы, чтобы его с лестницы сбросить. Таким образом около полутора часа несчастный лежал на улице, на холодном камне, истекая кровью и борясь со смертию; после полутора часа, уже когда услышали от него между громким стоном; oh Dio! oh, Dio! тогда только поп велел жандармам отнести его в больницу. Солдаты понесли его, но он умер у них на руках. Кто уверит меня, что ему нельзя было помочь? Целых полтора часа истекать кровью! Подумать ужасно! На другое утро еще видели мы на ступенях запекшуюся кровь; в полдень ее засыпали немножко землей, которая до сих пор не сметена. Этот несчастный, говорят, родом корсиканец, был в службе Наполеона и отставлен на половинном жалованье.

Прошу вас отдать приложенную при сем записочку Димерту. Прошу вас засвидетельствовать мое почтение всем, которые того желают. Пусть Ив. Алекс. ⁵⁾ и Елена Ильинична извинят меня, что на этот раз ничего не пишу. Ей, ей, не могу: палаты, картины, статуи, развалины, прелестные виды, все так перемешалось в голове моей, что она походит на магазин, в котором ничего не расставлено по по́лкам, и где сам хозяин ничего найти не может. Пусть Федос Федорович ⁶⁾, Василий Иванович ⁷⁾, Елисавета Федосеевна etc. также извинят меня, по причине моих недосугов: тем не менее я их помню, почитаю, люблю etc. etc. Попросите Григория Ивановича ⁸⁾ и Пелагею Арсентьевну, чтобы они иногда вспоминали обо мне… Г. М. Яцкевичу и Хижинскому ⁹⁾ пожелайте моим именем снять вдруг такие огромные подряды, чтобы они могли, когда я приеду, проиграть мне и А. А-чу разом тысяч по двадцати и не поморщиться, а Петру Сильверстовичу объявите, что из всего этого выигрыша я ему не дам ни копейки.

Примечания