XVII.

19-го декабря. — Последнее письмо ваше от 5-го октября, мои любезнейшие, получено мною 11-го ноября. Благодарю вас за все выписки, которые вы сделали; они для меня совершенно новы и очень интересны. Натурально, всего более меня порадовал список с указа, и я надеюсь, что Алексей Николаевич поспешит привести его в исполнение прежде, нежели мы умрем; или, если он уже присудил нас к голодной смерти, то пусть прислал бы хоть на помин души. Как бы то ни было, мы явились к посланнику и благодарили его за хорошее о нас представление. Я подал ему твое письмо, любезный Карл Иванович, чтобы он прочитал копию с указа. Дочитавши до «вовлекшему их в долги», он остановился, потом засмеялся и сказал: «Ну вот, ведь это уж и неправда, — долги! Да с с чего они это там взяли?» Понимаете ли? Министр хотел этим дать нам заметить, что он так не писал об нас. Следовательно, это новая ласка г. президента — небольшая прибавка к стольким прежним его милостям. Чтобы самому стать правым, он вздумал Именным указом пожаловать нас в мотыги — мысль, довольно счастливая! Более на письмо ваше, кажется, нечего отвечать, ибо, что касается до выписки из «Сына Отечества» (однако ж она меня очень заняла), то, по своей привычке спорить, я бы очень много мог сказать, а особливо о пышном описании прачешного сарая, устроенного на подобие одного из великолепнейших храмов древности и украшенного таким новым образом, который не более ста лет как начал быть употребляем в кандитерских лавках и аптеках ¹⁾. О всем этом я мог бы многое сказать, но боюсь, что и так сказал уже более, нежели все это стоит. Заключу: не может быть, чтобы это написал Григорович — оно слишком пахнет кухнею А. Н. ²⁾, а Григорович — зять Мартоса. Basta così.

22-го декабря. — Письма, посланного вами с В. К. Кюхельбекером, я не получил и до сего дня; следовательно, мне отвечать не на что. У меня была лихорадка (римская болезнь). А все от чего? Учись, И. И., это для тебя! С тех пор, как Глинка уехал ³⁾, мы с Тоном повадились ходить в театр; а здешние театры устроены так экономно, что первый ярус лож стои́т почти в уровень с партером, и когда в какой-нибудь ложе отворяют дверь, что беспрестанно случается, то сквозной ветер целует прямо в уши и щеки сидящих в партере в ужасной тесноте и жару, и оттого бедные партеристы поминутно кричат: eh, la porta, la porta, и оттого-то и я простудился. — Кой же черт вздумал его носить по театрам? — Эх, Александр Христофорович, я нынче в знать ударился! Не смотря на то, что я не совсем здоров, я должен делать визиты и графам, и князьям, и княгиням, и мне хотелось в театре поклониться одной княгине. Но, honny soit qui mal y pense; тут, может быть, хлебцем запахнет, может быть, навернется работишка. Эта княгиня — княгиня Волконская, женщина прелюбезная, преумная, предобрая, женщина-автор, музыкант, актер, женщина с глазами очаровательными, наконец, она та самая, которая в Петербурге известна под именем Зенаиды Волконской. Не помню, писал ли я вам о ней; она здесь живет уже около 8 месяцев. Она привезла с собой сюда живописца Бруни ⁴⁾, что был в Академии, который и живет у нее в доме.

Декабря 27. — О работе и занятиях моих я ничего не хочу вам говорить, а особливо о моем Ахиллесишке. Чтобы именно ничего не говорить, я даже не послал и донесения в Академию за прошедшую треть; пусть их делают, что́ хотят. Скажу только, что надгробный памятник г же Мальцовой, как кажется, addio! По крайней мере г. Мальцов ни слова не писал мне о тех эскизах, которые он взял с собою; да, правду сказать, он и ни о чем не писал.

Примечания