XVIII.

1821. Апреля 22-го. — Христос воскресе! Примите мое заочное целование и скажите: «Воистину воскресе», — благословение папы да будет над вами! Сейчас пришел я с площади св. Петра, где в толпе народа получил папское благословение; посылаю вам оное fresco-fresco. Поблагодарите меня, ибо благословение старого человека не может никому сделать ничего иного, кроме добра. Это слова самого папы, а он уже 22 года благословляет en pape; так кому же лучше знать? Вы видите, что я желаю вам добра. Но я еще более вам желаю: пусть Александра Христофоровича отправят куда-нибудь вдаль устраивать библиотеки или университеты, или пусть даже какой-нибудь конституционный народ призовет его к себе законодателем; пусть Ивана Ивановича пошлют куда-нибудь строить города, проводить дороги, становить мосты, крепости и проч. — только вдаль, в другую сторону; пусть Карла Ивановича нарядят ревизовать какие-либо дальние губернии; пусть хоть его самого сделают губернатором, пусть вам надают чинов, крестов, денег, здоровья, всего, всего; только всех вдаль и всех врозь, и пусть никто к вам — ни строки. Тогда вы узнаете, каково на чужбине не иметь от своих ни весточки, ни грамотки; тогда узнаете, каково мне в Риме! Чудное дело: жалуюсь, жалуюсь, а никому и дела нет. Еще и того чуднее; почти три года жалуюсь по́пусту, а все еще не перестаю жаловаться. Что делать? В три года еще не мог привыкнуть к вашему молчанию. Но полно: это — в последний раз!

23-го апреля. — Письма вашего, посланного с Кюхельбекером, еще не получил я и до сего дня, а сегодня, по вашему, уже 11-е апреля; от сентября до апреля, как ни считай, все выходит 7 месяцев. Семь месяцев! Шутка ли? Надобно думать, что г. Кюхельбекер едет на самых, самых долгих, или что он, едучи в Рим, завернул в Лиму. Пожалуйте, вперед избавьте меня от подобных курьеров. На последнее ваше письмо от 4-го октября отвечал я 15 (27) декабря, причем послал письмо для доставления Ив. П. Мартосу. Получили ли? Доставили ли? Теперь я опять прилагаю на имя Мартоса письмо и росписку, и прошу вас отдать ему то и другое. Может быть, он скажет вам что-нибудь или об Академии или о нас: мне было бы очень интересно это знать. Может быть, он скажет, есть ли надежда, что нам продолжат пенсион наш далее срока: мне крайне нужно это знать. Если он скажет «да», то я стану просить; скажет «нет», так нечего и хлопотать по́пусту, а надобно будет думать, как бы сделать непо́пусту. Ибо три года для Рима и для скульптора — ей мало. Во что бы ни стало, а я непременно хочу остаться здесь еще на годик, на другой. Это — твоя комисия, любезный Карл Ив.: ты должен написать мне ответ и совет. Еще раз благодарю тебя за копию с указа о нашем пенсионе; без того тьма египетская окружала бы нас. Мы получили, наконец, деньги, кучу денег, 2865 рублей, т. е. 525 скуд; но, без твоей копии, каким бы образом узнали мы, что́ это за деньги, и откуда, и за что? Правда, Раль уверяет, что деньги сии посланы Академиею; он уверяет даже, что они нам следуют suivant la communication, qu’elle vous (т. е. нам) a faite ¹⁾. Но это вопиющая неправда; мы от Академии никакой коммуникации не имеем и до сих еще не получали никакого известия ни от Академии, ни об Академии.. Как бы то ни было, а мы деньги получили точно, верно и наяву, а не во сне, и вот доказательство: пришедши к Торлонию 1-го марта за нашим третным пенсионом, мы узнали, что, с выдачею этой суммы, кончилась вся наша пенсионная история. Это опять неправда, а если это правда, то всякий должен согласиться, что, во всяком случае, тут мало доброго. Подождем communication. Что-то она скажет?

3 мая. — .... Дошла речь до недосугов; напишутка обо всех их, и вы будете знать, как я живу, и что делаю. Например: подле моей комнаты, дверь о дверь, находится комната Сильвестра Федосеича ²⁾, и лишь успел поставить точку, после слова «делаю», как он вошел ко мне, и мы с ним прокалякали до тех пор, что должны были пожелать друг другу спокойной ночи.

4 мая. — Видите ли мои недосуги? В самом деле, лишь только я засяду в своей комнате, то уж непременно или тот или другой из товарищей заглянет, да вместе и засядет. Таким образом случилось, что, принимаясь к вам писать с месяц тому назад, в три полные присеста я успел написать только четыре строчки. Вчера я позвал Сильвестра Федосеевича, и это ведет меня к небольшому отступлению от недосугов. Он здесь в Риме и подле меня: это вы уже знаете; но вы не знаете, что он привез с собою целую кучу картин, которые он наработал в Неаполе. Прекрасные, превосходные картины! При всей огромной и толстой репутации некоторых здешних пейзажистов-немцев, едва ли кто-нибудь из них в состоянии написать что-нибудь подобное. Не смотря на то, они имеют пропасть заказных работ, и какова же им плата! Между тем, мастер Щедрин имеет только надежду получить маленькую работу за маленькую цену. Большая часть наших русских господ, заказывая картины, желают иметь на своих стенах не картины, а имена; кажется, этого достигнуть можно бы гораздо кратчайшим путем: просто написать эти имена, пожалуй, хоть золотом. Как бы то ни было, а и он, и я, находим нужным и полезным остаться на несколько времени в Риме, и во что бы то ни стало; разве только.... Стучат! «Favorisca» ³⁾! Это, Сфорцози... Опять помешали часа на полтора! Да и хорошо, а то заболтался бы. Вы спросите, кто этот Сфорцози? Это — также один из моих недосугов: это — мой учитель итальянского языка, с которым мы сию минуту вышли из ада, чтобы в понедельник вступить в чистилище, т. е. мы читаем Данте, удивительное его описание ада. Может быть, вам покажется лишним держать учителя, когда уже умеешь назвать хлеб и глину; мне и самому почти также кажется, но я слушаюсь почтенного нашего Григория Ивановича ⁴⁾ и думаю, что «время делает нам нужным и то, что кажется излишним». К тому же прекрасный язык прекрасных итальянок и их прекрасная литература так мне нравятся, что я не могу отказать Сфорцозию. Да и как отказать? Он человек бедный, отец семейства и не имеет никакой должности, потому что служил при французах. Я же воображаю, что, вернувшись домой, стану с Ив. Ив. читать Палладия, с Ал. Христ-чем — Данте и Тассони, и т. д.... С небольшим месяц тому, я завел себе совсем новый недосуг, а именно: в неделю по три раза и всегда в 23 часа являюсь я к профессору дель-Медико, на анатомические лекции. Весь курс будет стоить около 20 пиастров. Много денег, но г. дель-Медико читает свои лекции так понятно и приятно, что, если бы мне суждено было затем во всю жизнь чинить перья или сощипать со свеч, то и тогда я не пожалел бы этих денег. Вместе со мною ходит на лекции несколько немцев, которые очень часто смешат и профессора, и меня, своим чудным выговором.... Но вот опять недосуг! Бедное письмо!

30-го мая. — Помнится, я писал вам о нашем знакомстве с княгинею Волконской и обещал рассказать некоторые подробности. Когда мы, русские пенсионеры, стали с нею познакомее, она начала приглашать нас на свои музыкальные вечера, что здесь, в Риме, называется приглашать в академию. Мало–помалу эти музыкальные вечера превратились в оперу, и мало–помалу мы сами из зрителей превратились в актеров. Роли наши, правда, очень невелики и нетрудны: все дело только в том, чтобы постоять на сцене и не шуметь; но мы и того не умеем, не смотря на несколько проб. Вы видите, все это — недосуги, которые мы делали. Князь, муж ее, и гр. Остерман-Толстой всегда хохочут, когда мы по-свойски замаршируем по сцене. Сильвестр, приехав из Неаполя, вздумал было тоже смеяться над нашим актерством; но в следующий раз его самого нарядили воином и заставили маршировать и сражаться. На этом сражении он так ловко хватил мечем по лбу Тона, что вышиб у него всю роль из головы. Теперь наша очередь над ним подтрунивать. Кроме театра, ни князь, ни княгиня, не причиняют мне недосугов, и хотя князь обещал было мне заказать что-нибудь мраморное, но, кажется, обещанием и missa est; зато — спасибо ему — он рекомендовал меня гр. Остерману-Толстому. Гр. Остерман-Толстой, наш кульмский герой, — человек преважный и препростой. Вот мой набольший недосуг! От самого января я только для него работаю, а до сих пор еще не знаю, получил ли я какую работу, или нет. Свет знает его, как великого чудака и грубияна. Он таков и есть; но свет или не знает, или молчит, что он благородный и великодушный человек и истинный барин. Теперь он в Неаполе, и я покуда свободен от этого недосуга, свободен от разных его причуд и комисий. Быв у меня в мастерской, он нашел, что для того, чтобы поправить мою фигуру Ахиллеса, я должен взять на натуру г. Ломбарди, первого здешнего трагического актера, и, сколько я ни отговаривался, он взялся сам и уговорить его и платит ему. Он в самом деле сладил это; но вот беда: он вздумал, чтобы я свою статую, не переменяя впрочем ничего, переделал в кулачного бойца, и притом так, чтобы этот боец был точным изображением актера Ломбарди. Уверившись наконец, что это невозможно, он хотел мне заказать особенную статую русского кулачного бойца, и все-таки с актера; но, лишь только я успел сделать эскиз, как он вспомнил, что делать особенную фигуру и во все продолжение работы платить натурщику по луидору за час будет дорого стоить. Тогда он отказался от любви своей и к актеру, и к бойцам. Он захотел потом, чтобы я скопировал ему на мраморе одну статую Кановы; но к счастью, Канова подтвердил ему мои слова и сказал, что это невозможно. «Как же нам быть?» говорил мне граф; «мне очень бы хотелось занять тебя для себя: сделай мне женскую фигуру; подумай сам, как.» Я думал, думал, делал, делал, и наконец попал на лад... Кроме того он заставил меня сделать еще эскиз, и я его сделал, и — кажется — будет дело. Я об этом писал в рапорте Академии, и Алекс. Христ., вероятно, уже знает, что я еще вылепил с него бюст (говорят, похоже), но, верно, не знает о многих других, по его делам, недосугах, как то: то идти к нему обедать, то ехать с ним в музей, то понукать ленивого бронзовщика, то побранить неисправного живописца, то укладывать и отправлять его вещи, то представлять ему счеты и проч., и проч.

Пора кончить! Спешу отдать вам поклоны от Сильвестра Федосевича и от члена академии Сан-Луки, Тона. Да, академик! Еще более спешу отправить в вам мою просьбу усильную и секретную. Сделайте одолжение, доставьте мне рисунки барабанов и шапок павловского гренадерского полка, шефской роты, со всеми подробностями и с такою точностью, чтобы я, по вашим рисункам и по вашим описаниям, мог здесь сделать точь-в-точь такие же; сверх того опишите или нарисуйте мне особенности, какие имеет форма русских военных рейтуз. Впрочем краски и материалы этих вещей мне не нужны, а только одни формы, со всеми узорами, надписями и мерами самыми точными, потому что мне должно вылепить эти штуки круглые, а вы знаете, как у нас строго взыскивают за малейшие отступления от указанной формы. Но еще прибавлю, что это — секрет, и особенно секрет для Академии и ее президента. Ты, любезнейший Карл Ив., как секретарь, я думаю, лучше всех пригоден исправлять дела секретные; если нужно будет, плати деньги, только запомни, сколько заплатишь. Эта тайна, впрочем, не моя, и я давно сказал бы ее тебе, но боюсь почт-директоров.

5 мая. В Имп. Акад. Худож. донесение. — По отправлении последнего моего донесения, болезнь моя продолжалась еще около полутора месяца; время сие я употребил, по возможности, на сочинение эскизов, из коих некоторые заслужили одобрение здешних художников. Наконец, в последней половине августа месяца, я совсем оправился и мог снова приняться за обыкновенные свои упражнения, т. е. за рисование с антиков в музеях Ватиканском и Капитольском и за лепление с натуры во Французской академии; последнее, впрочем, было прервано наступившими в сентябре вакациями. Не имея удобного для работы места, я не мог тогда начать заказанной мне Е. И. В. вел. кн. Михаилом Павловичем статуи; видя же притом невозможность в течение сего года кончить что-либо значительное для представления И. А. X., я решился сделать с г. Глинки, одного из моих товарищей, бюст, который в недавнем времени мною и окончен. Если Академии не будет неугодно принять сей бюст, как работу, ей должную за первый год моего пребывания в Риме, то я надеюсь переслать оный в С.-Петербург будущей весною, на первом, отправляющемся из Ливорны или Чивитавеккии корабле, о чем не премину в свое время уведомить подробнее. Окончив вышеупомянутый бюст и отыскав, наконец, для себя мастерскую, я приступил теперь к деланию статуи Ахиллеса, которая займет меня, вероятно, в продолжение целых пяти или шести месяцев.

Да позволено мне будет заключить сие мое донесение изъявлением чувствительнейшей моей и товарищей моих благодарности его прев. г. президенту за обещанную к положенному на наше содержание пенсиону прибавку, которая, еще осмелюсь повторить, необходима. Рим 9-го ноября 1819.

В Академию. — Не получая от И. А. X. никакого отзыва в рассуждении сделанного мною с г. Глинки бюста, и потому не видя, чтобы пересылка оного была ей почему-нибудь неприятна, я почел для себя должным оный отправить.

Вследствие этого, явившись марта 1 к г. Торлонию для получения пенсиона на вторую треть сего текущего второго года, вместе с тем я доставил ему отливок бюста, совсем уже уложенный и приготовленный к отсылке. Мне обещали в скором времени оный отправить, и, действительно, один датский корабль должен был вскоре отправиться из Ливорны в С.-Петербурге; но, после однократных справок, узнал я наконец, что г. Торлоний послал оный бюст сухим путем через Болонию и Вену. Посылка отправлена из Рима марта 30 дня и адресована непосредственно в И. А. X. Желание уведомить Академию об отправлении моей работы замедлило сие донесение.

О занятиях моих только то сказать могу, что, чем прилежнее и ревностнее продолжаю работу начатой мною статуи Ахиллеса, тем более уверяюсь, что положенный мною для ее окончания шестимесячный срок короток. 4 апреля 1820.

В Академию. — В течение сей последней трети я продолжал, по-прежнему, работу начатой мною статуи Ахиллеса, но, по разным причинам и в особенности по недостатку в деньгах, не мог заниматься сею работой исключительно и должен был, по временам, оставлять оную. В таковые промежутки времени сделал я, по просьбам некоторых путешествующих соотечественников, несколько рисунков для их альбомов; сверх того, я вылепил, для г. Мальцова, бюст его супруги, скончавшейся здесь в первой половине мая. Бюст сей, в недавнем времени, мною кончен в гипсе, и теперь я готовлюсь производить оный из мрамора. Рим. Июль. 1820.

И. П. Мартосу. — Письмо, которым вы меня удостоили, принесло мне великую радость, и я чувствительнейше благодарю за оное. Советы ваши всегда мне были полезны, и, доколе воля моя будет свободна, я не премину им следовать. Ваша ласка, ваше доброе обо мне мнение для меня драгоценны, и я не перестану стараться быть их достойным. Если я виноват в том, что прошлого лета не исполнил вашего поручения, то вину сию я разделяю с другими и уверен, что вы не сочтете, чтобы то произошло от моего нерадения.

Предъявив у г. Торлонии присланный вами вексель и взяв в обмен росписку на получение 108½ скуд, я пошел немедленно к формовщику Мальпиери. Третий отливок Барберинского Фавна, тот самый, о котором я доносил вам, им уже продан; вместо того я нашел у него три других отливка почти совсем готовые, только еще не составленные, и хотя на всех сих трех отливках срезаны рубцы, однако же я предпочел выбрать из них лучший и именно четвертый по порядку отливок, нежели ждать нового, который в теперешнее зимнее время не успел бы и хорошо просохнуть. Впрочем, как сей слепок нисколько, кроме рубцов, не чищен, то и не думаю, чтобы я поступил неблагоразумно, велев оный приготовить к укладке. Что же касается до двух голов от колоссов на Монте-Кавалло, не знаю, в состоянии ли буду нынешней весною отправить их вам обе. Изо всех формовщиков в Риме, только один Мальпиери имел формы сих голов; но форма одной из них так изломалась, что надобно весь череп вводить новый, иначе же, говорит он, и маски отлить невозможно. И так прошу ваше пр-во принять хотя одну из сих голов, пока мне не удастся каким-нибудь случаем приискать другую. Случай такой был, и сперва я думал было достать обе сии головы на аукционе, который здесь предстоял по смерти одного немецкого скульптора. Но человек предполагает, а Бог располагает. Между тем, как я ожидал дня, назначенного для аукциона, простуда, которая в начале казалась мне маловажною, уложила меня в постель и на целых три недели заперла в комнате. Продажа была кончена без моего присутствия. Однако ж, помня ваше приказание, я поручил другому скульптору-немцу купить сии головы для меня; но, Бог знает каким образом, мой немчик упустил их, и головы эти перепроданы в третьи руки.

Как, впрочем, ни поздно пишется это письмо, я желаю, чтобы было не поздно сказать в нем несколько слов о бюсте г. Кановы. Бесспорно, для меня велика честь делать этот бюст по препоручению нашей Академии; но у нас, в Петербурге, не знают, что г. Канова сам сделал в колоссальную величину бюст свой, который стоил более времени, нежели иная круглая статуя. Не будет ли ему неприятно, если бы я начал новую модель? Не покажется ли ему это дерзостью или, по меньшей мере, неуважением? Дабы предупредить всякие неудовольствия, почитаю долгом предуведомить о том ваше пр-во. Может быть. Академии угодно будет приказать, чтобы я скопировал для нее на мраморе тот же самый бюст, в ту же, или в меньшую величину; в таком случае, г. Канова, надеюсь, не откажется за мною присмотреть и даже посидеть, при окончании, на натуре. Впрочем, как бы Академия о том ни положила, я всегда приму это, как знак ее особенной ко мне милости.

Глинка отсюда уехал. Зная, сколько его порадует воспоминание такого человека, как вы, я с первою почтой отправлю ваш поклон в Париж.

Имп. Акад. Худож. донесение. — Сего 1821 г. февраля 1 дня получил я при письме от г. барона Раля вексель в 2865 руб. банковыми ассигнациями, каковая сумма и была мне здесь немедленно выдана в 525 римских скудах. Тогда же хотел я донести о том И. А. X. и вместе благодарить за ее о нас попечение; но, как г. Раль в письме своем написал: деньги сии вам подлежат вследствие сообщения, сделанного вам Академиею (qui vous revient suivant la communication qu’elle vous a faite), a мы между тем никакого сообщения, или предписания, от И. А. X. еще не имели, то, предполагая, что сие сообщение уже наверно отправлено и ожидая получить оное со дня на день, я замедлил своим донесением.

Об упражнениях своих честь имею донести, что, со времени последнего моего донесения, я окончил мраморный бюст г. Мальцовой, о котором еще прежде имел честь доносить, и в недавнем времени послал оный через Ливорну и С.-Петербург в Москву. Кроме того я вылепил еще с натуры бюст одной римлянки ⁵⁾, который, может статься, буду также производить из мрамора. Далее, делал я, по приказанию и по идеям его сият. графа Остермана-Толстого, несколько эскизов, из коих он выбрал для себя один и заказал мне по нем небольшую мраморную фигурку. Эскиз сей представляет полулежащую нимфу, или девушку, без всякого дальнейшего исторического или аллегорического значения. Теперь я начинаю с графа бюст, по окончании коего примусь снова за своего Ахиллеса. По милости Академии не имея более недостатка в деньгах, я надеюсь скоро его окончить и нынешним же летом, если представится случай, отправить в С.-Петербург.

И. А. X. поставила нам в обязанность доносить ей, если кто из знатных особ сделает нам какое-либо одолжение. С удовольствием исполняю таковую обязанность, донося о графе Остермане-Толстом, который здесь, в Риме, показал себя истинно патриотическим любителем изящных искусств; кроме работ, которыми он занял некоторых товарищей и меня, он желает заказать мне мраморную в натуральный рост статую, для которой и эскиз мною уже приготовлен. Рим 18 марта 1821.

Г. тайн. сов. Андрею Яковлевичу Италинскому. — Будучи отправлены на три года в чужие края для усовершенствования себя в художествах, мы с прискорбием видим, что срок сей уже приближается к своему концу. Сколько наши силы и обстоятельства позволяли, мы старались употребить время сие со всевозможною для нас пользой; но, по скудному в течении первых двух лет производимому нам содержанию, мы были в необходимости стеснять круг своих действий, между тем, как для поверки своих соображений и замечаний на деле, потребны многократно повторенные опыты, для коих трехгодичный срок не может быть достаточным. Посему осмеливаемся просить, дабы ваше пр-во оказали милость и заступлением своим исходатайствовали нам на некоторое время продолжение того пенсиона, коим, по Монаршей милости, мы до сих пор пользовались. Пример такой отсрочки не нов; бывали и прежде случаи, в коих И. А. X., признавая для ее пенсионеров то полезным, соглашалась продлить их время пребывания в чужих краях и таким образом, отчасти, поверстывала их с пенсионерами испанской, французской и других академий, которые, кроме многих иных выгод, обыкновенно в продолжении пяти лет пользуются своими правами в Риме. Мы могли бы подкрепить наши просьбы еще свидетельством знаменитейших художников, но в. п. не менее всякого знаете, сколько это было бы для нас полезно и сколько могло бы быть полезно для самого преуспеяния художеств в нашем отечестве. Известная любовь к изящным искусствам и особенное участие, какое в. п. всегда принимали в наших успехах, служат нам порукою, что и при сем случае мы не будем оставлены. В таковой уверенности и проч.

NB. Сие письмо, писанное к г. министру Италинскому в августе или сентябре месяце (1821 г.), подано ему по его приказу, вместе со следующим, писанным к г. президенту А. Н. Оленину и подписанному Щедриным.

Ваше пр-во М. Г. По вашему старанию мы были отправлены в чужие края, и если на пути к изящному нам удастся сделать несколько шагов вперед, то мы тем обязаны в-му пр-ву. Теперь трехгодичный наш срок приближается к своему концу, и мы осмеливаемся просить, дабы в. пр-во, в довершение своих к нам благодеяний, продолжили на некоторое время срок нашего пенсиона. Все, как художники, так и знатоки, в том согласны, что три года не довольно для художника провести в Риме; сама наша Академия, кажется, в том сознавалась, и бывало, что она находила полезным для пенсионером ее продолжать время пребывания их в чужих краях. Если мы, по своим дарованиям и успехам, не имеем права ожидать подобной отсрочки, то, по-крайней мере, можем надеяться, что ваше пр-во примете в уважение то, что в течении первых двух лет нашего здесь пребывания мы имели скудный пенсион и, следовательно, не могли получить для себя всей той пользы, каковую, при бо́льших средствах, художник в сем престольном граде искусств найти может. Мы представили о сем нашу просьбу г. министру А. Я. Италинскому, и его пр-во милостиво обнадежил нас своим заступлением. Смеем ласкаться надеждою, что в. пр-во, с своей стороны, не упустите сделать все то, что может послужить к нашей пользе и к славе искусств в нашем отечестве.

Примечания